Никита Никуда

Грим

– Покойный и сам посмеяться любил, - возразил на это столяр.
– Бывало, все надо мной подшучивал. Мотня, говорит, Дай Огня. Это еще с тех пор, как я правошланговым при пожарной части служил. Мелочь, конечно, но характеризует усопшего.

– Из таких мелочей и складывается индивидуальность.

– И что на него нашло?
– сказал дед.
– Ничего не пел, а тут запел альтом. Сроду не пил, а тут запил. Замкнулся в себе, на работу перестал ходить. Пьет и поет. А то плачет.

– Водка убивает стереотип поведения. Особенно если до этого человек

непьющий был. А что плачет, так тоже понятно. Новые привычки даются с трудом.

– И стереотип, и организм. Если резко начать пить, то надолго ли тебя хватит?

– Это вопрос культуры и грамотности.

– Что такое всеобщая грамотность при всеохватывающем бескультурье? То же невежество, - сказал Бухтатый и рассеянно оглядел окружающих. Народу все прибывало, к скорбящим присоединялись любопытствующие, были все те же лица, знакомые много лет. Одинаковые, словно покойники, подумал он. Рефлексы почти отсутствуют. Рефлексии вообще нет. Картинка на миг замерла, такое с Бухтатым бывало, когда его застигала задумчивость. Время остановились, движение тоже, только зеленый трамвайчик прополз в обратном уже направлении, да какой-то пес с перекошенной мордой за кошкой мчал.

Дед окликнул собаку. Пес резко сменил аллюр и направление движенья. Небрежной трусцой подбежав к хозяину, уселся у его ног.

– Давно ли, дед, собаку завел?
– спросил столяр, Мотня.
– Для защиты?

– Для нападения!
– огрызнулся дед.
– Место, Привет!

– Покойный-то ничего, прибранный, - сказал тусклолицый.
– Пиджак, туфли. Галстук взашей его. Только соседи волнуются: сам крякнул или мокряк? Про паяльник слыхали? Вот-вот... Того и гляди погибнешь при загадочных обстоятельствах. Во сне не кричишь, дед?

– Кричи - не кричи, а возраст критический, - заметил Бухтатый.

– Кому какие часы установлены, - сказал владелец собаки.
– Вот ты пока что молод в сравненьи со мной, а может в твоих-то как раз последний песок сыплется.

– Тьфу на тебя, - отошел от него Бухтатый.

Калитка с подковой, прибитой на счастье, была распахнута. Входили и выходили люди. Вышел священник и, ни на кого не взглянув, проследовал к своей машине. Вслед за ним показалась женщина лет 30-и, встала на тротуар. Медленно обвела взглядом улицу, как бы кого-то отыскивая или оценивая количество и качество публики. Остановилась. Повертелась. Дала себя узнать.

– Это Маринка? Не узнал ее в трауре, - сказал тусклолицый.

– Баба его, - подтвердил дед, бывший в курсе некоторых обстоятельств покойного.
– Нет, девка она ничего, непьющая. А как сам-то Антоха запил, к кому-то другому перебралась.

– С брандмайором живет, - растолковал Мотня.
– Я, как бывший член пожарной команды, могу засвидетельствовать. Ничего, моложавый мужик.
– Он плавно повел рукой в воздухе, словно хотел описать наружность пожарного, но описал только дугу.

– Мотня-Дай-Огня, - поддразнил его приятель, Бухтатый, кругом засмеялись, но тот не заметил подначки, как обезьяна не замечает, что работает на потеху публике.

– Может, ушла, - продолжал он.
– А может, сам выпроводил. Баба быстро надоедает. А водка нет.

Маринка, произведя впечатление, вернулась во двор. И без того невелик, он частично был занят баней и дощатой пристройкой к ней. Черемуха раскинулась у крыльца. За домом зарастал разнотравьем небольшой, сотки в три, огород, в котором посажено ничего не было: то ли хозяину недосуг, то ли не собирался длить жизнь, питаясь ее плодами. На кольях, вбитых зачем-то в землю, еще с того лета висели кастрюли, банки и черный от сажи горшок. Высокий и плотный, без щелочки, дощатый забор ограждал этот двор от соседнего. За ним во всю силу своих легких орало радио. Передавало сведения о погоде:

– ...Вихри враждебные... ветер порывистый... с перерывами в пять-десять секунд. И последнее: возможно, это будет для вас сюрпризом, но независимые от метеоцентра источники предсказывают подземный толчок с эпицентром в районе Собачьих болот. Существенных сдвигов земной коры не предвидится. Синоптики, к сожалению, отмалчиваются на этот счет, но что-то же насторожило сейсмограф. Последний толчок восьмилетней давности им тоже удалось замолчать. Мы же по мере поступления свежих сведений будем держать вас в курсе. Оставайтесь на нашей волне.

Женщины, стоявшие у крыльца, прислушались. Некоторые машинально осенили себя крестом. Однако более чем толчки, их интересовало другое.

– Я его у магазина встречаю на днях: сумрачный, - говорила соседка.
– И глаза пустые-пустые, словно знает про то, что уже мертв. А еще сон мне свой сказывал: мол, мертвые теребят его которую ночь, а чего хотят - не говорят. А один так уцепился, что еле вырвался от него. А утром глядь - а рукав-то оторванный. Говорит и смотрит на меня пристально. Так же дед мой пристально накануне смотрел. Его тоже, перед тем, как случилось, стали окликать мертвые.

– Это бывает. Еще не мертв, но уже снится.

– Я думала, разжалобить хочет, перед тем как деньги на водку просить. Ты, говорю, принеси, я тебе рукав пришью. И на пиво ему протягиваю. А он что-то нахмурился пуще и денег не взял. И рукав не принес.

– Говорят, он не сам умер, а помогли ему. Мол, ожоги у него на руке, как от паяльника.

– С какой стати кому-то его паять?
– возразила Маринка.
– Он из дому-то все вынес. Что с него взять?

– Будто и не слышала про казну?

– Я с ним четырнадцать месяцев прожила и твердо знаю: никакой такой казны нет. А если и есть, то не знал он про нее, ясно?

– Выходит, напрасно пытали.

– Никто его не пытал.

– А рука?

– Рука... Ну, не знаю...

– А нашлась бы казна, то и тебе б причиталось.

– Причиталось и причиталось. Что теперь причитать.

Маринка, оставив женщин при их версии, поднялась на крыльцо. Вошла в дом, где посреди горницы на табуретках стоял гроб. У стены в изголовье покойного, словно подруги под руку - в лентах, цветах - пестрели венки.