Никита Никуда
Шрифт:
Волей-неволей пришлось вернуться к собственным темам. Телеграмма, паяльник, покойники...
Зная жизнь и себя, я предполагал, что непременно ввяжусь. Если бы человек мог по своей воле менять характер, то мог бы несколько жизней прожить в теченье одной. Я прихватил пистолет и выехал поездом, так как в самолет с пистолетом не влезть, даже имея с собой удостоверение милицейского подполковника. Надо было разобраться с этим паяльником, и разберусь: быстро, толково, качественно.
Кое-какие события и без телеграммы предчувствовались. Перед этим тоска объявилась, объяла меня, что я счел за сезонные ощущения. Меня и раньше настигала хандра, нападающая
Влечет, порой, в родные места, словно в утробу. Некий зов вернуться велит. Не в этом ли суть вечного возвращения, которое так нравилось грекам? Мне же эта спорная теория видится немного иначе.
Представьте себе пьесу, в начале которой довольно многолюдно, но в каждом акте кого-либо умертвляют, или умирают сами, или кончают самоубийством. Главная задача зрителя, если таковой существует, угадать, чьей смертью закончится данный акт. Повторное представление почти во всем повторяет первое - за исключением последовательности смертей. Странно: несмотря на то, что по ходу действия выбывают не те персонажи, диалоги почти не меняются. Реплика Франца, вышедшего из игры, переходит к Фридриху, и т.д. Напоминает нам нас, не так ли? Судьбе в сущности все равно, кто произнесет те или иные слова, совершит тот или иной подвиг или злодеяние, сработает то или иное произведение искусства. Человек интересен судьбе постфактум его земного существования, по факту его поступка, и даже более того - поступок важнее. 'Фауст' должен был появиться в пятом акте, он и появляется в пятом, несмотря на то, что жизнерадостный юноша Гете, которому по всем статьям он был поручен (и им исполнен в предыдущем представлении) уже два акта, как мертв. 'Фауста' создает совершенно другой Иоганн, которому прочили карьеру естественника. Так что подвиг или преступление, которое мне предстоит совершить, кто-то иной уже совершил. Но от меня оно еще скрыто. Все может закончиться гибелью или любовью.
Насколько проще тем же собакам существовать, не зная, что смертны. Такое знание не делает нашу жизнь блаженней. Не облагается благодатью, не доставляет удовольствия такое положенье вещей.
Слова, слова и снова слова. А дальше следует только точка, за которой ничего уже больше нет.
Поезда, перроны, перегоны. Поезд летел, мчал навстречу восток. Воображение, обгоняя движенье, рисовало следующее: рукав, паяльник, покойники. Однако дальше этого оно не шло. Да и какая фантазия способна из этого что-либо сотворить?
Я задремал. Мне приснился сон, очень короткий. Будто лежу я в чистом поле на узкой-узкой тропе. Надо мной шумит рожь золотая, но будто бы не гектары полей расстилались вокруг, а квадратные километры времени. Ноги мои чем-то надежно скованы, а может, их со мной нет. Но руки при мне, так как чувствую, кто-то тянет меня за рукав. Глаза закрыты, но вижу сквозь веки, паря над собой, знакомую мне собаку и собственный - труп? Вот-вот она стянет с меня пиджак и вцепится в печень. Я попытался закричать на нее, но язык не повиновался, словно гортань была плотно забита ватой. Вместо этого я услышал бодрый дудочный наигрыш. И пес вдруг бросил трепать мой рукав и лизнул мне лицо, от чего и прервался сон. Пес спугнул сновиденье, словно сон был кошкой. Но я успел услышать, сказанное почти что шепотом: 'Это я лишь дунул разок. Инструмент свой опробовал'.
Мы подъезжали к переезду. Свет фонаря, ударивший в лицо, и был причиной собачьей ласки. Если б не этот фонарь, пес, чего доброго, меня бы загрыз. И лежать мне на той тропе - с перекошенным лицом, с перекушенным горлом. В последнее время мне часто сопутствуют псы.
Огни города уже были видны и приближались с неумолимостью. В животе на мгновение стало холодно, как будто приключения уже начались. И возникло вдруг ощущение, что случилось что-то непоправимое, пока я спал. Словно я был переброшен в другой сюжет, или кто-то подменил фабулу, и нет теперь никакой возможности вернуться в свою.
Кладбище, башня ГАИ, улица Семихвостова. Бубны окон. Этот город из карточных домиков был мне незнаком, хотя все приметы его совпадали с теми, что хранились во мне. И зазвенело глухо в душе, засурдиненной струной откликнулось. Чуть не доезжая до нужного дома, я высадился.
В доме горел свет. Калитка была не заперта. Подкова на ней. Я вошел. Человек, стоявший на кухне ко мне спиной, обернулся. Я саквояж от изумления выронил.
Антошка! Живой!?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Мотнев уснул, утомленный выпитым.
Антон подошел к зеркалу, всмотрелся в себя. Он отметил, что лицо его приняло какое-то сосредоточенное выражение, доселе ему несвойственное. Он попытался поправить его, сделать таким, каким оно ему нравилось в незапамятные дозапойные времена, погримасничал, меняя мину. Но оно упорно возвращалось к исходной сосредоточенности. В ней и застыло, словно маска мыслителя. Что ж, сколько времени не следил за собой.
Зато бледнокожесть, присущая мертвым, прошла, уступив место цвету, близко к телесному.
Волосы, их посмертный рост. Он потрогал небритость, мыча мотив, разгладил ладонью мышцы лица. Поправил галстук, нравясь себе во всем воскресном. Вот только очень измят и испачкан почвой, в глине, в гнили, а так ничего. Однако чувство беспорядочности и беспокойства не покидало его.
Мотнев заворочался на диване и испустил стон.
– Если друг оказался вдрызг...
– промычал Антон вопреки и назло собственной хмурости, и от песни, от ясного утра ли, настроение его поднялось. Неистово насвистывая, он прошел по комнатам. Вернулся к зеркалу, повеселел еще. Нет, цвет лица определенно меняется к лучшему.
Он вздрогнул, почувствовав, что кто-то дернул его за рукав. Оглянулся - один из вновь прибывших. В полковничьей походной форме - то ли царского, то ли колчаковского образца, которая основательно истлела. Погоны на нем были - с двумя продольными полосами, но читать устаревшие знаки различия Антон не умел, так что и сам не мог взять в толк, почему решил, что этот человек - полковник. Тем более, что и лицо этого пришельца было полностью скрыто длинной, спутанной бородой, волосы из-под фуражки свисали не менее густо и путано, падали ниже плеч, да и весь его облик почти ничего военного, кроме сомнительных знаков различия, не являл. Правда шашка офицерская болталась на поясе, но на нее Антон обратил внимание гораздо позже, когда мнение о военном звании белогвардейца уже созрело в уме.
– Вам нельзя в таком виде людям казаться, - испугался Антон. Вот проснется Мотня, вот-вот кто-нибудь еще явится, а тут - такое. Да не один - полный подвал.
– А мы не кажемся, мы есть.
– Голос пришельца еще поскрипывал, словно органчик в гортани давал сбой.
– Все равно нельзя, - сказал Антон, глядя ему в бороду.
– Вам надо тихо сидеть. Что вы скачете, как полоумные клоуны?
– Что же делать прикажете? Если Орфей не спускается в ад, ад поднимается к Орфею.
– Рукав-то пусти. Один вы мне уже оторвали.