Никита Никуда

Грим

Вход в полуподвальную комнату вел из сеней. Нужно было спуститься на десяток ступеней в проем, огражденный перилами. Там было небольшое пространство вроде прихожей, дверь. За дверью - просторное помещение без внутренних перегородок, в шесть небольших окон. Стены выполняли роль фундамента для верхней жилой части, вдоль них были проброшены трубы отопления, имелась раковина, вода. Мебель кое-какая наличествовала, так что можно было сносно существовать, если смахнуть с нее пыль.

– Располагайтесь, - сказал Антон.

– Слава теплу и свету, - сказал тот из пришельцев, что на

кладбище заговорил с ним первым, но теперь уже менее прогорклым голосом.
– Обогреемся, отдохнем...

– Сейчас стол нам накроют. Есть, наверное, хотите?

– Хотим, но не можем пока.

– Ну, как можете и хотите. Импотенты...
– хмыкнул Антон.
– Стукните по трубе, если что.

Он поднялся наверх.

– А я тут дом решил постеречь эту ночь от набегов. До полуночи перли, пока водка не кончилась. Наколбасить вам огурцов? Парниковые. Куры есть, - хлопотал хлебосольный Мотнев.

– Колбась. Только они не поднимутся. Сыты, мол. Черт, эти туфли мне невтерпеж, - сказал Антон, присаживаясь и освобождаясь от обуви.

– Первый раз слышу, чтоб туфли жали жмуру.

– Ты, Мотя, не умничай. Я не умер, я замер на время. Ты еще не знаешь, каков я умерший.
– Опустевшая обувь осталась под стулом. Хозяин встал и прошелся по комнате, разминая отекшие ноги.
– Носки протер, пока дошел. Или дырявые на меня надели?

– Не я обряжал. А мы уж прямиком записали тебя в рай. Уж больно ты вид имел неодушевленный. Ни дыханья, ни сердцебиенья не было.

– Да какой там рай, Мотя. Пародия на парадиз. А главное денег в их парадизе нет. Только орлы и решки. На орлы чего хочешь можно приобрести. А на решки - только от плетей откупиться можно. Так что и не парадиз это вовсе, а как бы вместе: и рай, и ад.

– Страшно там? В сравненьи со здешним существованием?

– Одинаково. Все равно, что поменять Аид на Гадес. Не так страшно, как смешно.
– Он покрутил стопой.
– Очнулся - ни зги. Глухо, как в танке. Ты в танке не был? А я танкист. Однако сразу допёр, где я. Поворочался туда-сюда: гроб комфортабельный. Понял, что помер. Но не паникую. Только ссать хочу, как из пушки. Крышку толкнул - не колышется. Ну, думаю, утрамбовали меня от души. И холодно: два метра все-таки от поверхности. Но покуда толкался, вспотел. Хорошо, стамеску нашел, ты, наверное, из кармана в гроб ее выронил, когда убивался по мне, с ее помощью и расковырял крышку. Однако, если бы не подземный толчок, ни за что б мне не выбраться. А тут - словно вытолкнуло из земли вон.

– А эти? Откуда? Тоже вытряхнуло?

– Ну да. В непосредственной последовательности за мной. Да ты не расстраивайся, шучу. Я их по дороге нагнал. Шофер с 'КамАЗа' ссадил на окраине. Попросились переночевать. Деваться-то им в этот час некуда. А то и поживут пускай неделю-другую за отдельную плату. У них к местным жителям вопросы есть.

– А чего в балахонах-то?

– Маньяки, наверное.

– И пахнут землей.

– Совет тебе с того света: лишних вопросов не задавай.

Он еще прошелся по комнате, то напевая про шар голубой, то бормоча: И я умру, и в третий день восстану, и как сплавляют по реке плоты...

– Стихи?

Ты ж раньше не знал этого.

– Я много чего теперь знаю, Мотнёв.
– Антон потянулся от полноты чувств, от избытка радости.
– Дай, думаю, явлюсь, бабу обрадую. Как с зимовья вернулся. Водочка, телевизор, баба. И другие блага цивилизации.

– Где ты бабу увидал?

– Про бабу я так. Была?

– Наведывалась. И телевизора нет. И водочки. Всё взахлёб выпили. Осталось на два раза икнуть. Надо б усилить порцию. Чтоб закрепить это событие.

– Денег, говорю, нет. Только решки.

– Заначку, может быть, приберег?

– Осталось где-то на черный день. На твое, Мотя, счастье не успел ею воспользоваться.

Минуту спустя в сапоге, стоявшем у изголовья кровати, действительно бала найдена початая бутылка водки. Разлили ее на два стакана. Чокнулись.

– С возвращеньицем.

Мотнёв немедленно выпил, Антон же отставил стакан.

– Нет, что-то водка мне не идет.

– А может, к лучшему, - жизнерадостно сказал Мотнёв.
– Может, самое время отказаться от этой потребности. Я б и сам отказался, да нельзя мне без этого. Трудное детство, тяжелое место жительства. Уж приму этот грех на грудь.

– Ты пей. А я за тобой закусывать буду, - сказал Антон, разлучая курицу с ее ногой.

– Язва у меня от этих яств. От куриц этих, хотя и считается, что диетические. Так что я много не ем. И мало не пью.

– А у меня и грыжа, и язва прошла.

Внизу по трубе - несколько раз, с паузами в пару секунд - стукнули.

– Паяльник просят, - как-то сразу догадался Антон.
– Где у меня паяльник?

Мотнев поперхнулся. Но сказал, пересилив спазм:

– В тумбочке. Где раньше телевизор стоял. Все твои прижизненные принадлежности в целости. Слышь, - продолжал он, когда Антон, вернувшись из подвала, вновь устроился за столом, - тут болтают про тебя всякое. Будто и умер ты вовсе не сам. Мол, пытали тебя паяльником, а ты не выдержал и скончался. И рукав оторвали тебе покойники.

– Хоть ты-то, Мотнёв, не болтай. Этими версиями только старух до глубоких обмороков доводить. Это я после литра спирта летаргически спал. Так что все это нетрезвое недоразумение. А еще, если хочешь знать, Мотнёв, чтобы вовсе не умереть, надо заранее прикинуться мертвым. А рукав - за черемуху зацепил. Ты пей.

Мотнёв - на этот раз с деланной неохотой, словно туземный царек, которого насильно спаивают враги престола - принял нетронутый Антоном стакан, двухсотграммовый, шестнадцатигранный.

– С возвращеньицем, - повторил он предыдущий тост.

– Дерзать надо, Мотя. Дерзать, - говорил Антон, налегая на курицу.
– Жил - дрожал, умирал - дрожал, на кой же хрен тебя Бог рожал?

– Да...Если бы трезвость посмела, если б нетрезвость могла, - сказал Мотнев. Граммы, помноженные на градусы, делали его речь всё менее внятной.
– А я уж думал, вышел ты к финишу, занял там теплое место и для меня. Я и телеграмму дяде твоему отбил. Но он не успел, видимо.

– Дяде? Да, развеселое воскресеньице. А туда, Мотя, даже самый последний успеет. А хорошо смеется тот, кто умирает последний.