Никколо Макиавелли
Шрифт:
Люди кардинала окружили площадь Синьории, где проходило чрезвычайное собрание граждан, перекрыли все выходы и дирижировали выкриками из толпы так, чтобы казалось, будто народ поддерживает государственную реформу и одобряет создание чрезвычайной магистратуры — балии, которая должна эту реформу провести. Отныне и на неопределенное время всего лишь пятьдесят граждан, по большей части сторонники Медичи и сочувствующие новой власти, сосредоточат в своих руках и законодательную, и исполнительную власть. Государственный переворот был совершен под прикрытием законности: Медичи не захватывали власть в городе, а получили ее из рук народа.
После этого в городе воцарилось спокойствие. Никколо по-прежнему сидит на стуле секретаря, словно и не боится с него упасть. Он, конечно, знал, что у него есть враги, но не хотел доставлять им удовольствие,
После падения Содерини в Республике нарушилось политическое равновесие. Оптиматы (которые, напомним, представляли главенствующий класс) разделились на тех, кто мечтал об олигархической республике, и тех, кто был согласен поделиться властью с Медичи. В стане паллески также не было согласия: среди них можно было найти как непримиримых, так и тех, кто готов был вступить в союз хоть с самим дьяволом. Для этих последних Никколо и пишет свое обращение «К паллески»: бойтесь случайных союзников, лживых братьев, «которые, как шлюхи, вертят задом и перед народом, и перед Медичи», а сами только и думают о том, как бы захватить власть.
В полемике, развернувшейся по поводу государственного устройства Флоренции, сторонники олигархии демонстрировали внезапную и непонятную заботу о Большом совете — символе демократии. Они хотели его сохранить, хотя бы для виду, тогда как Медичи требовали его немедленного уничтожения. Но оптиматам этот Совет был нужен, чтобы в будущем иметь средство противостоять попыткам Медичи и их союзников захватить власть.
Такая же игра просматривалась и в полемике, развернувшейся по поводу судебного процесса, который оптиматы собирались возбудить против Содерини. Им было мало его головы — они «хотели бы доказать, что он был предателем, и тем самым снять с себя перед народом ответственность за то, что боролись против него». В случае возврата прежнего режима такое решение было бы выгодно им, но не Медичи, потому что осуждению подвергался не республиканский строй, а один человек; а это совсем не то, подчеркивал Никколо, что потребно тем, «кто хочет разделить с ними (Медичи. — К. Ж.) их судьбу, счастливую или злую».
Было совершенно очевидно, что Макиавелли хотел встать вместе с Медичи против истинного врага Республики — олигархической партии. Сторонники «народной», демократической партии потеряли власть потому, что не обладали тактикой борьбы за нее, думал Никколо, который по горячим следам событий записывал свои размышления, мечтая создать «книгу о республиках».
Макиавелли навело на эти мысли то, как Содерини бился в сетях власти. Как править вместе с Советами, изнутри разлагаемыми оппозицией? После переворота каждый задним числом знал, что следовало бы предпринять, дабы избежать его. Содерини сначала не смог или, вернее, отказался пересмотреть свою политику «смирения и терпения», а когда наконец начал лавировать, то делал это неловко и невпопад, проявляя твердость там, где нужна была гибкость. «Когда в государстве зло достигло своей высшей точки, разумнее выждать время, а не атаковать его в лоб». Флорентийцы вовремя не поняли, что необходимо реформировать свои учреждения, дабы создать надежное средство от «высокомерия грандов» и спасти Республику. Государства умирают, когда перестают действовать их учреждения, и история античности изобилует подобными примерами, утверждает Никколо, который ищет ключ к пониманию современности у Тита Ливия, хотя, быть может, все происходит наоборот и именно современность помогает ему понять прошлое.
Изменяться, приноравливаться к приливам и отливам Истории — это признак здоровья; непреклонность и несгибаемость — признак смерти. Нашей смерти. Однако чаще всего, пишет Никколо, «времена меняются, а мы меняться не хотим». Но это не относится к нему. Он никогда «не упорствовал в своем мнении, но всегда уступал обстоятельствам», — скажет Франческо Веттори, знавший его лучше всех.
Против Истории не пойдешь, говорим мы сегодня. Та же волна, что смыла в свое время Медичи, вынесла их теперь на берег и, отступая, утащила в открытое море «народный» режим Содерини. Государи уже здесь, и, следовательно, необходимо договариваться с ними, притворившись, что веришь, будто они получили власть волею народа и надеясь на то, что они продолжат политику, проводившуюся Лоренцо Великолепным и Козимо Старшим, — политику принципата, опиравшегося на народ, а не на грандов.
И вот что Никколо пишет «очень знатной даме» (может быть, матери юного Лоренцо Медичи, сына Пьеро Неудачника): город «надеется жить под защитой этих государей не менее достойно, чем в прошлом, в те времена, когда им правил их отец, доблестный Лоренцо Великолепный».
«Предательство!» — взревут те, кто хотел бы отлить Макиавелли из республиканской бронзы. «Политический цинизм», — решат другие, те, кто обратит этот «урок» в свою пользу. Третьи же оправдают его: это мудрость, скажут они, понимание интересов государства, которые ставятся выше собственных политических пристрастий. Ибо, и мы не можем в этом сомневаться, Никколо тоже мог бы подписаться под объяснением в любви к Флоренции, принадлежащим перу Веттори: «Я люблю всех ее граждан, ее законы, обычаи, стены, дома, улицы, церкви, пригороды, и я не могу представить себе большей боли, чем видеть город преданным беспорядку, а все перечисленное обреченным на опустошение».
Беспорядок, опустошение — вот ключевые слова. Веттори и Макиавелли были сторонниками порядка, честными буржуа, которые из страха (и отвращения) перед анархией готовы были броситься в объятия тирана, надеясь, что его диктатура будет временной! «…В развращенных городах сохранить республику или же создать ее — дело трудное, а то и совсем невозможное. А ежели все-таки ее в них пришлось бы создавать или поддерживать, то тогда необходимо было бы ввести в ней режим скорее монархический, нежели демократический, с тем чтобы те самые люди, которые по причине их наглости не могут быть исправлены законами, в какой-то мере обуздывались властью как бы царской» [76] , — напишет Никколо в «Рассуждениях…».
76
Пер. Р. Хлодовского.
Необходимо было срочно начинать работать во имя мира и во имя будущего. Одновременно с новой властью всегда рождается надежда на то, что та исправит самые вопиющие ошибки своей предшественницы. Никколо хотел верить, что нынешние государи не пойдут по пути своих предков, которые привели к власти Савонаролу («опыт учит» — это распространенное заблуждение часто вновь приводит к власти людей, ранее потерпевших фиаско на политическом поприще), и исправят ошибки последнего правительства, бессилие которого так его возмущало. Кто знает, может быть, Медичи, имея хороших советников, преуспеют там, где Содерини потерпел поражение? В желании Макиавелли сыграть роль, к которой его подготовили, как он сам не без горечи скажет, все годы, проведенные на службе у государства, — годы, «которые он не проспал и не проиграл», — не было ничего постыдного. Служить новым хозяевам Флоренции значило также служить самой Флоренции. А он только это и умел: «…Я не умею беседовать о шелке и шерсти, прибылях и убытках; мне необходимо беседовать о делах государственных или обречь себя на молчание».
Подобная искренность обезоруживает. Неужели Никколо не понимал, что он «заклеймен» именем Содерини, именем, которое после трагедии Прато, ответственность за которую предпочли возложить на бывшего гонфалоньера, а не на Медичи, хотя именно их действия стали ее первопричиной, внушало отвращение народу? В Прато оплакивали не только тысячи жизней, но и, что еще горше, престиж и честь флорентийцев. Беспорядочное бегство милиции покрыло Флоренцию позором, и именно этого позора не могли простить отцу ополчения, которого больше не существовало: его упразднили так же, как поспешили упразднить все другие республиканские институты, но горечь и злоба остались. Человек Содерини всем мешает, никто не хочет, чтобы он болтался по коридорам Палаццо Веккьо и совал свой нос в бумаги, а во дворце Медичи этот советчик всех раздражает.