Никоарэ Подкова
Шрифт:
– Оттого, что уезжаете.
– Как это уезжаем? Быть не может.
– Поднимись на крыльцо и сам узнаешь, прямо из уст его светлости услышишь.
Александру помчался к дому и, запыхавшись, вошел на крыльцо. Он угрюмо слушал то, о чем говорили; пуще всего не нравилась ему торопливость деда Петри. Нет сомненья: старик просто впадает в детство.
– Раз уж государь встал на ноги, задерживаться тут нечего, - говорил дед, потрясая увесистым, словно палица, кулаком.
– За три дня проминки наши кони снова станут легки на подъем; мы перекуем их на задние ноги, чтобы не скользили по крутым склонам.
Младыш выступил вперед и с некоторой жалостью взглянул на старика.
– С каких это пор тебе ведомо, ратник, что разжиревшие кони за три дня спадут с тела?
– Старые воины знают, как коней кормить, готовя их в дорогу, отвечал старик, не глядя на него.
– Не в три, так в пять дней. Лишний день - лишняя забота.
– А ты еще кое-что забыл дед: белолобый конь Тоадера Урсу прихрамывает.
Тут вмешался мазыл:
– Такой беде помочь нетрудно. Оставьте белолобого здесь, взамен дадим вам другого коня из нашего табуна.
– Ну, пусть будет так. Но ведь нужно еще телегу подправить, а то как бы вконец не расшаталась.
– И этому горшку крышка найдется, - рассмеялся старый Андрей Дэвидяну.
– Отправим на три дня телегу в кузницу Богоноса, что рядом с мельницей Гырбову.
Младыш кисло улыбнулся и сказал с некоторой язвительностью:
– Вон как все прилажено, будто радушный хозяин желает, чтобы гости поскорее уехали.
На мгновение воцарилась тишина. Никоарэ нахмурил брови и молвил, почтительно кланяясь мазылу:
– Прости неразумные слова, честный хозяин. Прощал ты мне, когда я бредил, теперь прости любезного братца.
Младыш прикусил язык и тут же, заикаясь, попросил у хозяина прощения.
С тонкой издевкой посматривала на него со своего стула матушка Олимпиада.
Старый Петря Гынж имел слово в военном совете, не только в дипломатическом.
Он набил трубку, высек огонь и прикурил, обдавая дымом и тех, кто радовался, и тех, кто гневался; затем поклонился собранию.
– Братья и государь, - сказал он, - если не окажется больше причин к задержке и можно будет нам двинуться в путь, то отправление наше должно произойти без шума, в темноте. А коль и проведают о том наши други, дэвиденские рэзеши, так пусть знают: не следует им быть здесь, когда мы сядем на коней.
– Это мы понимаем, - весело ответил управитель Йоргу.
– Знать не знаем, когда вы прибыли, не знаем, когда отъезжаете.
– Добро, - продолжал дед Петря.
– Это первое. И одному лишь государю Никоарэ ведомы места наших привалов. Записаны они не в грамотке, а в уме его светлости...
Сидя в своем кресле, Никоарэ слушал и радовался хитрости старика. Еще никто не знал, где будут остановки, ибо путь скитальцев - это путь случайностей. Все же Никоарэ давно втайне решил посетить то место, где жила и приняла свой мученический конец госпожа Каломфира.
Одной матушке Олимпиаде поведал Никоарэ свое намерение, пока сидели они в горенке, и теперь ее пристальный взгляд укреплял его в принятом решении.
"Ступай туда, - казалось, говорила ему старуха.
– Быть может, не найдешь уж и могилы. И в те места, где она была, ты больше не воротишься".
Внучка мазыла спускалась тропинкой по склону среди берез и рябин. На востоке до самого края небосвода тянулся дремучий бор. Позади, на западе, утопая в дымке туманов, стояли горы. Высоко в небе сверкало солнце, а на севере тянулась гряда облаков. Зеленая древесная лягушка, дрожа белым зобом, квакала у малинового куста - просила дождя; при звуке легких девичьих шагов она умолкла. Луч солнца осветил недвижно застывшую ящерицу с глазками, похожими на бусинки.
– Отчего ты печальна, ящерица?
– тихонько спросила ее Илинка.
Ящерица юркнула под синие цветочки барвинка. Там, под вечнозелеными крепкими и глянцевитыми листьями, лежал древний камень с высеченными на ней стершимися буквами. Дед Андрей говорил, что покоится под тем камнем первый житель деревни, прадед Давид. Никому не ведомо, кто он был и когда жил этот Давид Всадник.
– Целую ясные очи твои, красавица, - промолвила древняя гробница.
Из-за каменного ее края показалась дева садов.
Нет, то не дева садов, а цыганка, жена кузнеца Богоноса, с длинной, до самых лодыжек, сумой на плече, в которую она собирает подношения дэвиденских хозяек.
Стоит цыганка босая и в красной катринце. Сверкают в улыбке ее белые зубы, сверкает монисто и венец на лбу. И монисто, и венец сделаны из тех серебряных монет, что нашел кузнец, выкопав клад на землях Филипен.
Там, где было кладбище рэзешей.
Там, где теперь стоит свинарник и боярин откармливает свиней.
Илинка хорошо знала это место. Она проходила мимо него, когда спешила в дом матушки Олимпиады покормить ее "детушек".
– Дай, старая погадает тебе, красавица, - предложила девушке жена Богоноса.
Однако цыганка была вовсе не старая, а молодая, с пытливыми глазами.
– Дай погадаю, красавица, - приставала цыганка.
– Положи вот сюда, в раковину, новую денежку... Можно и старую, лишь бы от всего сердца.
– Нет у меня денег, - смеется Илинка.
– Ну все равно, дай что-нибудь.
– Ничего у меня нет, Мура дорогая; только вот цветочек водосбора в волосах.
– Цветок храни, он идет к синим глазам. Дала бы денежку, я бы кое-что сказала тебе. А любят тебя двое: один - ласковый, другой - гневный; сердце у тебя надвое разрывается, и в сомнении ты. Твое счастье с ласковым. Дай что-нибудь старухе-цыганке - я тебя окручу, заворожу и от злого защищу.
– Да нет у меня ничего, Мура, кроме души.
– А душу береги для того, кому ты мила. Так дай же мне хотя бы совет.
– Изволь, но могу ли я?
– Скажи, где мне найти тут одного воина - статного, чернявого да кудрявого молодца.
Илинка, слегка смутившись, рассмеялась.
– Не знаю такого, Мура.
– Нет, знаешь, касатка. Только это не тот, на кого ты подумала. Но мой тоже проживает вот уже десять дней со своим господином в Дэвиденах в хоромах мазыла. Послал он сказать кузнецу Богоносу насчет телеги - нужно ее расковать и снова оковать, чтобы уж никогда больше не расшаталась.