Никоарэ Подкова
Шрифт:
– Понял. Сразу видно, что отведал ты изжаренного на угольях кабаньего сердца со щита Давида Всадника.
– Ничего, друг! Недолго лисе лазить в курятник. Из-за той треклятой лисы не замечает Марга доблестного мужа, какого еще не видывали в дэвиденской деревне. Ну, все! Больше ни слова! Только прошу тебя выйти из управителева дома к людям, туда, где слышен струнный звон и где верные слуги нашего мазыла выставили бочку вина. Как ты мыслишь, в честь кого была пробуравлена сия бочка с вином? В честь воинов его светлости Никоарэ.
Раду Сулицэ остановился на пороге и удивленно взглянул на Ботгроса.
– Откуда ты узнал, батяня Гицэ, что нашего господина так зовут? Это тайна, мы от всех ее скрывали.
– А ее и без вас раскрыли Марга-атаманша и ее тринадцать подружек. На лукавство они мастерицы, а вот порадовать мужа, подобного мне, не умеют. Ради кого собралось все племя Дэвиденов? Ради доблестных ратников, а среди них заслуженно числюсь теперь и я, собственной рукой поразивший кабана.
– Кабаненка, батяня Гицэ.
– Кабаненок, кабан - не все ли равно?
– Ну, понятно. Как вчерашний праздник похож на сегодняшний.
Гицэ Ботгрос покачал головой и выпрямился.
– Ох, хитрец, хитрец, уж не напоминай мне! Да, не похож сегодняшний день на вчерашний. Спустимся во двор и пристанем к тем, кто с радостным сердцем пирует. Только в горемычном сердце моем черная ночь.
Рассуждая подобным образом, Гицэ и дьяк примкнули к людям, собравшимся у погреба недалеко от дома управителя. Виночерпии, назначенные управителем, разливали в новые обливные кружки вино из только что просверленной бочки. Были там и седовласые старики-крестьяне, были и те, чьих волос еще не коснулась седина. А беззаботные парни, захватив с собою двух цыган-музыкантов, затеяли чуть поодаль на лужайке хору, чтобы люди могли полюбоваться вышитыми рубашками да ожерельями и венками девушек-красавиц.
На старике-скрипаче были убогие обноски, подаренные ему кем-то из внуков Давида Всадника: илик без единой пуговицы, красные шаровары все в заплатах да серый вязаный шерстяной колпак.
Тяжкое бремя прожитых лет согнуло его спину - был он некогда рабом у крымских татар. Но как искусно владел он смычком, то лаская, то дразня струны! Играл он, может статься, больше для самого себя, отдаваясь воспоминаниям о той далекой поре, когда он был таким же цветущим отроком, как подыгрывавший ему на кобзе внучек. Отрок был хорош в одежде из нидерландского сукна, подаренный ему мазылом, и гордо на всех поглядывал, ударяя по струнам кобзы; он считал себя атаманом и старшим на празднике. То были прославленные во всей округе Илие и Илиуцэ из цыганского табора, расположившегося невдалеке от мельницы Гырбову. Но слава не кормила и не поила их. В молдавском господарстве больше ценили песни, нежели песенников.
Издали смотрели на хору и на людей, теснившихся у погреба, мазыл Дэвидяну и его супруга, а также Младыш Александру и Илинка; они сидели на стульях под навесом крыльца. Вскоре, словно видение минувших времен, появилась рядом с ними матушка Олимпиада. Тогда Илинка поднялась и вошла в ту дверь, из которой вышла попадья.
В окошке с поднятым стеклом показалось бледное и хмурое лицо Никоарэ. Он поворотился к тому, кто вошел в горенку, а затем снова взглянул в окошко: лицо его как будто озарилось заходящим солнцем.
"Позади государя стоит и говорит дева", - подумал дьяк Раду.
Струя вина, лившаяся из бочки, стала ослабевать.
– Засуха наступает, - высказал свое мнение отец Чотикэ.
– Подставим кружки, пока еще каплет, и поднимем их снова в честь наших дорогих гостей.
Гицэ Ботгрос подошел к нему.
– А за меня не поднимешь кружку, отче?
– Отчего же? Я пью за любого христианина.
– Не так говоришь, отец Василе, - упорствовал Гицэ.
– Я спрашиваю твое преподобие, выпьешь ли за меня...
– А почему я должен пить за твою милость?
Священник тоже был навеселе.
– А потому должен ты пить за меня, что ныне совершил я нешуточное дело вместе с этими храбрыми воинами.
– Ладно, батяня Гицэ, я ничего против не говорю; выпью за тебя.
– Не так, не так, отец Василе.
– А как же?
– Выпей за одного меня и пожелай, чтоб свидеться мне, когда захочу, с любушкой своей ненаглядной.
– Батяня Гицэ, - мягко произнес поп Чотикэ, - ты видно, малость захмелел. Коли скажешь, с кем именно мечтаешь ты свидеться, тогда я пожелаю тебе свиданья.
– Не скажу.
– Ну тогда и я не пожелаю тебе.
Гицэ Ботгрос поманил рукой своего приятеля.
– Подойди сюда, дьяк Раду, рассуди нас. Я считал отца Чотикэ братом, да вижу - крепко ошибся. Прошу его, как перед богом, выпить за мое счастье, а он готов продать мою душу дьяволу.
– Зачем ты так говоришь, батяня Ботгрос?
– жалобно взмолился отец Чотикэ.
– К тому говорю, что дожди перестали и подарил я кой-кому окорок убитого мною поросенка и знаю, что вечером случится великое происшествие.
– Не пойму никак!
– В другой раз объясню, отец Василе. А теперь прошу тебя посмотри, нет ли в хороводе той, которую я знаю.
– Никого не вижу.
– У тебя глаза помутнели, отец Василе. Желаю тебе здравствовать. А мы с дьяком пойдем по своим делам.
Гицэ Ботгрос осушил кружку и грохнул ее оземь. Затем обнял дьяка за шею и отошел. Они направились к столу, накрытому управительницей Марией на крыльце, отведать ее яств. Но за трапезой задержались они лишь до тех пор, пока солнце не село в тумане за горы. И тотчас же, как закатилось солнце, поднялась над боуренскими кодрами полная луна.
– Пора идти нам на иную охоту, - шепнул Гицэ на ухо дьяку.
– Теперь узнаешь тайну, про которую я тебе сказывал. Ежели я ошибся, сбрей мне усы.
Батяню Гицэ "хмель разобрал", как говаривали в деревне Дэвидены, но выпил он в меру. В таком же приятном состоянии пребывал и дьяк Раду.
– Куда же мы путь держим, брат Ботгрос?
– Недалеко - в Мэрджинены, дьяк, к избе атаманши, о которой я говорил тебе. Пойдем со мной - а то как бы не подумала ее милость чего-нибудь такого. Пока будем шагать, луна поднимется на два аршина, село утихнет и люди отойдут ко сну. Кое-где тявкнут псы, а потом и они угомонятся. А ветра-то нет совсем, не шелохнет листочек. Вот мы сейчас с тобой перейдем мостик через Тополевый ручей. Слышишь, как журчит вода? Все огоньки в Мэрджиненах погасли. Только у кумы моей Марги горит свечка - привез я ей свечку из города Романа. Дожидается меня, стало быть. Гм! Поворотим сюда в улочку и зайдем. У калитки петли смазаны жиром моего поросенка - не скрипнут. И пес меня знает. Поди сюда, Тэркуш, пусть дьяк полюбуется, как ты поднимаешь свой хвост, точно флаг.