Никоарэ Подкова
Шрифт:
– Вот и наш староста, - крикнула с крыльца жена управителя, - дед Евгение, брат покойной моей матушки, царство ей небесное. А зачем он притащил с собой лесника Настасэ?
– Не я притащил его, племянница, а он меня, - ответил староста.
– Мир вам, добрые люди.
– Пожалуйте к столу, - пригласил Йоргу вновь пришедших.
– Что ж, пожалуем, племянничек. А только мы не за тем пришли. Я еще утром услышал, что в нашей деревне гостят достойные ратники. А лесник Настасэ узнал про то еще раньше меня - от сына, он тоже ездил в ночное, да еще атаманом у мальчишек был. Пришел, стало быть, Настасэ ко мне, посидели мы, посоветовались, а теперь пусть он вам и расскажет, какое у нас горе. А я, стало быть, буду ему
Дед Петря сказал усмехнувшись:
– В какой великой тайне мы тут пребываем!
Староста Евгение горделиво поднял голову.
– Стало быть, мы не ко двору?
– осведомился он.
– Нет, нет, - поспешил ответить старик Петря.
– Ну, тогда ладно. Выкладывай, батяня Настасэ, что хотел сказать.
– Да вот мы с челобитной к вам: замучили нас дикие кабаны, войной, проклятые, пошли на нас, - заговорил лесник, опираясь о балтаг.
– Большая поруха на огородах в Дэвиденах. Приходят ко мне наши дэвиденские бабы и жалуются: топчут, мол, вепри на огородах горох и бобы. Ночь пропустят - на другую опять пробираются туда и чавкают, жрут стручки. И не столько съедят, сколько взроют да вытопчут. Подкараулил я как-то в полнолунье недругов, надо ж узнать, откуда и как они приходят. На том краю леса, откуда они спускаются к Молдове, есть овраг. Соберутся они стадом в устье того оврага, стоят, слушают. А сами не шелохнутся, ну будто камни. И только один, старый, бывалый кабан-секач, тихонько двигается к воде. То и дело останавливается, прислушивается, нюхает воздух. Спустится к броду, переплывет реку недалеко от омута. Выйдет на берег, опять остановится и присматривается. И враз дает повеление: "Брох!" Как только он подаст голос, все стадо спускается в воду и гуртом валит на тот берег.
Опять, значит, остановится, постоит малость. Потом вожак двинется вперед, да не опрометью, а не спеша, осторожно, озираючись. Подойдет, значит, к гороху и к бобам, шагнет разок, другой, нахватает полну пасть стручков, почавкает, опять остановится и слушает. А остальные ни-ни! Стоят на берегу, не шевелятся. Мне-то при луне все видно: большое у него стадо голов сорок, хряки, матки, поросята. И вдруг слышу: опять вожак приказывает: "Брох!" И все стадо идет к нему. Ломают, жрут, поднимают рыла, слушают и сызнова едят. А перед зарей поворачивают обратно и той же дорогой уходят. Ведет их все тот же старый вепрь. Сразу кидаются в реку и не успеешь оглянуться - они уж в том овраге, откуда вышли.
Вот что я видел, братья ратники. И ничего мы с ними поделать не можем. Придем с огнем, пошумим малость - несколько дней они не показываются; а хвать - они в другой стороне роют. Так что уж мы отдадим им те места, где они побывали да попортили посевы - лишь бы не повредили другие поля.
Лесник замолчал, выпрямился и, сняв с балтага руку, погладил седеющие усы.
– Вот что я скажу вам, государи и братья, - заговорил староста Евгение, сделав шаг вперед.
– Помогите нам своим оружием, спасите нас от хитрых разбойников. Коли убьете сколько-нибудь или хотя бы прикончите старого вожака, они больше сюда не вернутся, поищут себе для разбоя другое место за семью долинами, семью реками.
– А когда же, по-твоему, нам надо выйти на эту охоту? Сей же час?
– Нет, добрый ратник, когда вашей милости будет угодно.
– Так сперва надо посоветоваться, а потом назначим день.
– И я так мыслю. Чересчур-то спешить не следует. А вам ведь еще надо получить дозволение на ту охоту.
– Но и задерживаться мы долго не можем.
– Сделайте милость, задерживайтесь, добрые ратники, - взмолился староста, снимая пеструю барашковую шапку.
– И не опасайтесь, что признают про вас чужие люди. Наши дэвиденские рэзеши, будто пчелы: те не терпят в своем улье бабочки, что зовется мертвая голова, - как только она сунется к ним, они
– До той поры, - вмешался Настасэ, - мы, лесники, обложим те места и найдем низину, где живут кабаны. В назначенный день окружат это болото наши люди с добрыми псами. И попросим управителя Йоргу дать нам собаку Видру с четверкой.
– Что за четверка?
– удивился дед Петря.
– А это уж иная сказка, гость дорогой; если хочешь, расскажу ее тебе по порядку. Показался в наших краях волк с седой шерстью, ну почти что цвета ковыля. Жил он недалеко от наших овчарен и брал себе дань по волчьему обычаю. Ни пастухи, ни собаки, не могли осилить его. А эта сука Видра четыре года тому назад стерегла овчарню, и вот пропала она на время с этим седым волком. Потом, как пришел ей срок, ощенилась она четырьмя кутятами, и все они цветом пошли в отца, только головы были черные и брови рыжеватые, как у матери. Подросли они, и стало ясно, что "четверка", как мы называем щенков Видры - будет крупнее и крепче матери. Хорошо они жили у чабанов и такие были ручные. Когда подросли, ходили вместе с матерью, слушались ее и бились с нею против гонителей несчастных овец. Чабаны надели на них ошейники с шипами и ласкали верных помощников за их подвиги. А прошлой зимой четверка поймала седого волка и разорвала его на глазах у Видры.
– Вот оно как бывает!
– удивился дьяк.
– Ну хорошо, - сказал дед Петря, поднявшись со своего места, - после доброй вести, что принес нам Алекса о нашем господине, надо уважать честного старосту и лесника. Извольте, друзья, приготовить в два дня все потребное для охоты, а мы натянем луки, наточим стрелы да еще достанем во славу его светлости иное оружие - пусть после нашего ухода вспоминают о нас в Дэвиденах!
Все мелкие события этого дня, все речи, какие слышались вокруг, успокоили дьяка Раду. Просветлел он лицом, в душе уже его не трепетал черный мотылек тревоги.
Петухи во дворе возвестили третий час пополудни, и живые часы Караймана, находившиеся в суме, которую носил он на плече, также засвидетельствовали, что время проходит и с каждым часом убывает наша жизнь.
– Я так мыслю, дьяк, не должно оставлять его светлость без стражи, сказал дед Петря.
Оба ратника отошли вглубь крыльца и, посовещавшись, направились к дому мазыла, где лежал в горенке Никоарэ.
Больной дремал. Младыша Александру нигде не было видно. Дед Петря, помрачнев, расположился в кресле в сенях. В его душе еще не утихло беспокойство.
Дьяк вышел на крыльцо. Показалось ли ему только, иль в самом деле кто-то промелькнул в уединенном уголке сада? В солнечных лучах на миг как будто появилась голова Александру. А может, это ему почудилось? Потом дьяк услышал чьи-то шаги под расцветшими липами и подумал, что появится тот, кого он ждал. Но это шествовал всего-навсего отец Чотикэ, чинно одетый по обычаю византийских церковнослужителей в черную рясу и камилавку. Зато обут он был в красные сапоги и на ходу все любовался ими. В одной руке держал крест с букетом базилика, а другой сжимал совсем не нужный ему старый требник.
– Благослови тебя господь, сыне, - сказал он дьяку. Потом отбросил за уши длинные пряди волос и заправил болтавшуюся сзади косичку за воротник.
– Ты что тут делаешь? Сторожишь государя?
– Угадал, батюшка.
– И зовут тебя Раду, сиречь Радость?
– И то верно. А нельзя ли узнать, кого ты ищешь, ваше преподобие?
– Больного государя ищу, сыне. Не звал он меня, да я сам по своей воле пришел, хочу прочесть у одра болящего подобающие молитвы.
– И то неплохо, отец Василе.