Никоарэ Подкова
Шрифт:
Приговаривая так, врачевательница перевязывала рану, обвивая стан больного тонким льняным полотном.
– Дорогие мои, - шепнула она опять, - рана чистая. Дадим его светлости отдохнуть. А мы пойдем приготовим травяной отвар с медом, уж я знаю, какой. В девятом часу утра его светлость проснется. И наша девочка Илинка принесет ему в левой руке целебное снадобье, а правой подаст цветок, чтобы порадовать глаза болящего.
Матушка Олимпиада перестала шептать и опять глубоко вздохнула. Порадовалась она успокоению скитальца и улыбка ее, сливаясь с солнечным лучом, пробиравшимся сквозь оконные занавески, дошла до опечаленного сердца Никоарэ.
Улыбка ее и солнце проникли и в души тех мужей, что ожидали в сенях. Но Александру томил в этот час какой-то демон беспокойства. Он чувствовал себя виновным, ибо не только на брата устремлял свой взор. Горящие глаза его беспрестанно искали внучку мазыла, он следил за каждым ее движением, любовался стройным девичьим станом, его томило внезапное желание оказаться с Илинкой наедине, вдали от людей, в лесной глуши.
– Оставим батяню одного, - промолвил он почти бессознательно, заметив, что попадья направляется к нему.
– Оставим одного, - ответила Олимпиада, кивнул головой.
Почудилось Младышу, что старуха все угадала по его глазам, что в голосе ее прозвучала укоризна.
– Войдем в эту комнату, где мазыл иногда держит совет, - повелительно сказала она.
– С кем же держит он совет?
– Порой один думу думает, порой я и кума моя Зеновия ополчаемся на него. Приходят и те люди, коих уже нет в живых, - приходят, когда мы вспоминаем о них.
Дьяк улыбался, слушая слова Олимпиады. Младыш встрепенулся.
– Пусть пожалует и капитан Петря, - продолжала Олимпиада, положив руку на плечо деда и указывая ему на софу.
– Усаживайся и ты, дьяк Раду. А ты, крестница Мария, располагайся поближе ко мне. Пусть хозяева дома сидят в тех креслах, в которых я вижу их всегда, когда наезжаю сюда. Илинка пусть останется на той половине, оберегая сон нашего больного. А ты, твоя милость, молодой дубок, побудь с нами, ума набирайся.
"Старуха знает мою тайну", - удивился Младыш и почувствовал, что побаивается ее улыбки.
Дед Петря Гынж тоже озабоченно вопрошал себя: "Назвала давним именем - откуда же знает меня?"
Олимпиада словно услышала вопрос и кротко пропела в ответ:
– Капитан Петря, я знавала твою милость тридцать семь лет назад, когда ты служил Штефану Водэ Саранче [Штефан Водэ Саранча (1538-1540), сын Штефана III, первый князь, назначенный турками] и ведал дворцовым приказом в крепости Сучаве.
Старый Гынж встрепенулся от нахлынувших воспоминаний. Штефан Водэ Саранча, сын Штефана Великого, весь вышел в старого князя: невысокий ростом и горячий, легко хватался за саблю.
– Истину говоришь, - пробормотал старик.
– Вижу - врачеватели иной раз не хуже колдунов...
– Тебе нечего бояться, капитан Петря. Знаю тебя с той поры; я тоже была при княжеском дворе и вела изнеженную жизнь. Не помнишь меня?
– Припоминаю, - отвечал старик изменившимся голосом.
– В княжении Штефана Саранчи был голод в стране, а государевы бояре беззаботно пировали.
– Да, капитан Петря. А помнишь ты, что Штефан Водэ получил от бояр свое прозвище из-за полчищ саранчи, опустошившей поля Молдовы в засушливое лето. И Штефан Саранча призывал бояр пожалеть людей; пусть богатые отопрут свои амбары, а другие хоть бы от долгов пусть освободят бедняков. Поднялись бояре против князя, он же начал их укрощать по примеру Богдана Водэ и Штефаницэ Водэ. Тогда самые приближенные бояре, выйдя в рождественский сочельник из церкви после всенощной, увели с собою государя, задушили его и погребли в никому не ведомом месте.
Дед молчал, уронив на грудь голову, согнувшись под бременем тяжких воспоминаний.
Голос Олимпиады стал тише, но глаза под черными бровями загорелись огнем.
– Супруг мой был учеником Архимандрита Амфилохия и часто говаривал мне, что узнал он у своего учителя, в чем причина бедствия, нависшего, словно проклятие, над нашей землей. Штефан Водэ в княжение свое считал для себя законом - уменьшить силу и власть бояр; благо народное ставил он выше их злобы.
Потому и Богдан Водэ слепой с младых лет поступал, как был научен: грозен был с алчными воеводами. За то и поднес князю духовник отравленную просфору в ночь под пасху в лето тысяча пятьсот семнадцатое от рождества Христова.
Штефаницэ Водэ, законный сын Богдана Водэ, осмелился казнить самого сильного из своих бояр; предал он смерти и его сыновей, дабы не поднялись в стране и другие волки, такие же клыкастые и матерые. Сложил голову на плахе Сучавской большой воевода боярин Арборе, а затем потрудился палач и над другими боярами. А княгиня со своими родичами уморили Штефаницэ ядом.
Александру Корня [Александр III (1540-1541), незаконный сын Богдана Слепого], внебрачный сын Богдана, бояре закололи на охоте.
Господарю Лэпушняну сама жена с благословения митрополита Феофана поднесла отравленный кубок.
Это все, капитан Петря, мы видели своими глазами. Ненасытное боярство дало клятву уничтожить потомков Штефана Водэ, перед которым оно трепетало сорок восемь лет.
Тому два года, как погублен вероломством боярским сын Штефаницэ Водэ Ион Водэ.
Так уничтожили наследников старого господаря Штефана, и без жалости терзают жадные звери нашу отчизну.
Дед Петря слушал, не шелохнувшись.
– Так-то оно так, - пробасил он, когда Олимпиада замолкла.
– А почему же господарь Петру Рареш почил в мире в своих палатах рядом с сучавским храмом?
Улыбнулась Олимпиада.
– Петру Рареш владел мечом духовным, который крепче меча булатного. Да и порядки были иные при его дворе, как то ведомо и твоей милости, капитан Петря.
– Хе-хе, что правда, то правда, - подтвердил, улыбнувшись, старик Петря.
– В крепости Сучаве были два отряда телохранителей: четыре сотни бровастых и безмолвных далматинцев под началом Батиште Черного, да четыре сотни храбрецов молдаван, из всех глухих углов, куда загнало их отчаяние... Хе-хе, Рареш Водэ был хитрый старичок: без своих телохранителей шагу не ступал.