Никоарэ Подкова
Шрифт:
– Что ж, я рад, что ты выжил, - отвечал Алекса.
– И что простил меня, тоже рад. Только Ананьева жинка Мындра была и мне неверна.
– Знаю. Померла она, когда тебя уж в деревне не было. Я похоронил ее в северном углу кладбища по старой елью. Много слез пролил и простил ее тоже, ведь было время - услаждала она дни мои.
– Ты жалостливый, Гицэ. Я бы на твоем месте сжег ее и пепел развеял по ветру.
– Не верю тебе, Алекса. Выпьем из моей кружки, помянем ту, которую оба любили.
Тотырнак хлебнул из кружки батяни Гицэ. Вино показалось ему чересчур терпким. Оба приятеля, сморщив нос, повернулись друг к другу. Обнялись, не дотрагиваясь губами до щетинистых щек, а потом батяня Гицэ отошел в сторонку, одиноко проливая слезы и тихо беседуя со своей душой.
На крыльцо вышла разрумянившаяся супруга управителя Мария, неся большую миску, доверху наполненную горячими пирогами-треухами. Батяня Гицэ поклонился, получил свою долю и, успокоившись, уселся между дедом Петрей и дьяком Раду.
В ту пору хаживала в Молдавском государстве такая турецкая поговорка:
Коль хочешь успеха в деле любом,
Молчи за работой, молчи за столом.
Благодаря правилу "молчи за работой, молчи за столом", турки покорили Византию и много стран и островов христианских, рассказывал Алекса.
Хотели было и молдаване, пировавшие за столом управителя, последовать сему обычаю сыновей полумесяца и целых четверть часа сдерживали просившиеся на уста вопросы и ответы. Но потом махнули рукой и предоставили туркам покорять мир, а сами принялись шумно веселиться, решив, что для них и собственного дома вполне достаточно.
У турок есть еще обычай: не пьют вина - верно для того, чтобы разум был ясным, когда они мечом собирают дань и приношения своему султану и делят меж собой награбленную добычу.
"А нам, - говорят молдаване, - не надобно войны, не нужна кровавая добыча; нам сладко живется в нашей виноградной стране".
Есть, наконец, у османов и такой обычай: женщины для них, точно куры для петуха. Не ведают они любви. Отсюда-то и придет им погибель, ибо сыновья их - дети рабынь, и племя храбрецов у них переведется. А молдаване радуются любви, как радовался королевич Фэт-Фрумос [герой румынских сказок], очутившись в царстве чудес.
Дьяк Раду встал с новой кружкой в руке:
– Я так мыслю, - сказал он.
– Хороши у ваших милостей порядки насчет разговоров, вина и любви, как расписал их тут наш друг Алекса. В точности такие же порядки и у нас, мошненов [валашские свободные крестьяне (то же, что молдавские рэзеши)] в Валахии; побратаемся же. Повеселимся часок. Коротка радость, потому и ценишь ее. Нынче мы добрую весть услышали: господин наш хорошо отдохнул, проснулся бодрый, посмотрел вокруг ясными глазами и улыбнулся цветку и девушке...
Жена управителя Мария тихонько подошла к дьяку и, не устыдясь, поцеловала в висок.
– Это от дэвиденской рэзешки, - рассмеялась она, - за твою добрую весть, Раду Сладкоустый. Выпейте, ваша милость, и за нашу матушку Олимпиаду, за то, что приносит она успокоение опечаленным и силу ослабевшим.
На мгновение разговор прекратился, и все, кто сидел за столом на крыльце, обратили взоры на входящего в ворота крестьянского паренька, пригнавшего с пастбища стадо гусей.
– А вот и наш храбрый Корницэ!
– гордо заявила жена управителя.
– Что тебе, сынок?
Корницэ поднял взлохмаченную голову с целой шапкой светлых кудрявых волос.
– Маманя, - отвечал он, - пригнал я гусей с гусятами, хочу дать им высевок.
– Ладно, сынок. Высевки в кладовой. Достань совком из ларя.
Но вдруг Корницэ застыл, уставившись на сидевших за столом гостей широко открытыми глазами.
Отбросив прут, он рысцой подбежал к крыльцу, поднялся по ступенькам, обхватил мать за шею и, пригнув ее к себе, зашептал:
– Маманя, я вижу тут на главном месте Илью-пророка - того, что мы повстречали ночью.
– Господи, сыночек, что ты!
– перекрестившись, воскликнула Мария. Не говори ты таких слов, а то быть беде. Это дедушка Петря. Подойди поцелуй у него руку и займись-ка своими гусями.
Старик погладил мальчонку по голове и даже улыбнулся, когда Корницэ уставился на него глазами, голубыми, точно цветочки льна.
– На-ка, поешь пирожка, Корницэ, - ласково сказала Мария, нагнувшись к сыну.
– Сам помалкивай, сынок, и Коману скажи, чтоб держал язык за зубами. Понял?
– Понял, - отвечал мальчонка, спускаясь во двор за своим прутом. Но было видно, что он в недоумении.
Йоргу укоризненно покачал головой и обратился к жене.
– И что с нашими детьми творится, - улыбнулся он.
– Не хуже, чем с иными взрослыми. Ведь говорил я, просил, чтоб не шумели в деревне о наших гостях. Нельзя, жена, распускать вести по миру.
– Никто и не распускает, муженек, - возразила Мария.
– Ни одна душа в Дэвиденах не знает о наших дорогих гостях. Да и с кем Корницэ беседует? Разве что с гусятами. А Коман, племянник наш, сам знаешь, еще сопливей и неповоротливей нашего Корницэ.
– А Бужор, старший наш мальчишка?
– Так ведь его не было в ночном. Ты сам послал его вчера с Черчелом в отару к пастухам. Он до сих пор не воротился. Не случилось ли чего с ним?
– Ничего не могло стрястись, - успокаивал Йоргу жену.
Затем обратился к гостям, призывая их не давать зубам покоя, как и полагается за столом в такой солнечный, радостный день.
– Я мыслю, - добавил он, - что в Дэвиденах у людей иные заботы. Через неделю, не раньше, дознаются они.
Только успел Йоргу высказать свое суждение, как с другой стороны подошли к крыльцу два рэзеша: один высокий, седовласый, с кожаным ягдташем на боку и балтагом в правой руке, а второй - пониже и более преклонных лет, в илике с круглыми серебряными пуговицами и в красных сапогах.