Николай I и его эпоха
Шрифт:
Такие рамки отводятся для обсуждения внутренних вопросов: нельзя говорить не только о правительстве, но даже о «властях», то есть обо всей администрации, чтобы не ослаблять «должное к ним почтение», не ослаблять «чувства преданности, верности и добровольного повиновения»; нельзя говорить ни о каком преобразовании в управлении или в устройстве, пока правительство само не предпримет этого преобразования. И ни о чем подобном нельзя говорить не только «прямо», но и «косвенно». К таким ограничениям в обсуждении внутренней жизни присоединялись запрещения, касавшиеся внешней политики: не дозволялось говорить ничего обидного для иностранных держав, особенно для членов Священного союза (§ 170), воспрещалось без должного уважения говорить об иностранных государях, правительствах и властях, предлагать им неуместные советы и наставления (§ 171). В уставе 1804 года, как припомнят читатели, заключалась общая оговорка, в силу которой «скромное и благоразумное исследование всякой истины… пользуется совершенною свободой»; в уставе 1826 года тоже сделана оговорка, но лишь относительно иностранных государств,
Очень поучительно отношение нового устава к философии: «Кроме учебных логических и философических книг, необходимых для юношества, прочие сочинения сего рода, наполненные бесплодными и пагубными мудрованиями новейших времен, вовсе печатаемы быть не должны» (§ 186). В исторических, статистических и географических сочинениях следует обращать внимание на цель и дух их, чтобы они не заключали ничего неблагоприятного монархическому правлению, никаких произвольных умствований (§ 177–181); запрещаются всеумозрительные сочинения о правах и законах, основанные на теории об естественном состоянии, о договоре, о происхождении власти не от Бога и т. д. (§ 190). В уставе 1804 года мы видели предписание цензору сомнительные места истолковывать выгоднейшим для сочинителя образом; новый устав, напротив, говорит: «Не позволяется пропускать к напечатанию места имеющие двоякий смысл, если один из них противен цензурным правилам» (§ 151). В полном противоречии с уставом 1804 года стоит новое предписание, чтобы цензура вновь рассматривала книги, предназначенные для второго и вообще повторительного тиснения (§ 156). Не дозволяются к печатанию сочинения, нарушающие правила и чистоту русского языка, исполненные грамматических погрешностей (§ 154). При рассматривании книжных каталогов и объявлений цензура должна наблюдать, чтобы приписываемые книгам похвалы не противоречили справедливости, дабы любители чтения не были побуждаемы приобретать книги, не заслуживающие внимания (§ 157). Недавнее распоряжение Шишкова по цензуре возведено в закон: запрещено ставить точки или другие знаки вместо пропущенных цензурой мест (§ 152); точно так же сделано общим правилом: «Статьи, касающиеся государственного управления, не могут быть напечатаны без согласия того министерства, о предметах коего в них рассуждается» (§ 141); этим постановлением совершенно стеснено всякое обсуждение внутренних дел. Духовная цензура, еще со времени регламента Петра Великого, оставалась в руках духовной власти, но устав 1826 года ввел, кроме того, еще несколько специальных цензур: для книг, касающихся религии католической (§ 118 и § 119), униатской (§ 124), для учебников (§ 125).
…Первое время по выходе устава 1826 года издавались новые к нему дополнения, еще более стеснявшие печать. Так, по уставу статьи о Польше и о Финляндии могли быть только заимствуемы из официальных варшавской и гельсингфорской газет (§ 148), а затем в 1826 года дано общее предписание: «Принять за правило и строго наблюдать, дабы ни в одной из газет, в России издаваемых, отнюдь не были помещаемы статьи, содержащие в себе суждения о политических видах Его Величества, допуская те только из сего рода, кои заимствуются из петербургских академических газет или из Journal de S.-Petersbourg».
Новые правила применялись строго, о чем свидетельствуют многочисленные цензурные дела этого времени; шишковский устав лег тяжелым гнетом на литературу, к счастью, он просуществовал недолго. С одной стороны, явился случайный повод — пересмотр правил об иностранной цензуре; с другой стороны, в правительственных сферах восторжествовало мнение, что невозможно, опасно брать всю литературу под безусловную опеку правительства. Адмирал Шишков был заменен кн. Ливеном. В 1827 году приступили уже к составлению нового общего цензурного устава, который и был утвержден 22 апреля 1828 года.
Устав 1828 года значительно отличается от устава предшествовавшего. Целью цензуры поставлено только наблюдение за тем, чтобы не было вредных изданий, но цензура не должна заботиться о направлении литературы, о руководстве ею, а тем более не должна исправлять ошибок или слога писателей. При министерстве, взамен верховного цензурного комитета, создается главное цензурное управление из представителей разных ведомств; ему подчинены цензурные комитеты при учебных округах. Мы находим в уставе некоторые смягчения. Так, цензуре вменено в обязанность обращать внимание на дух книги, принимая за основание ясный смысл речи, не дозволяя произвольного толкования оной в дурную сторону (§ 6), не делая привязки к словам и отдельным выражениям (§ 7), отличая благонамеренные суждения и умозрения от дерзких и бунтовских мудрований, различая также сочинения ученые, специальные от популярных (§ 8). Цензура должна отличать безвредные шутки от злонамеренных искажений (§ 13), не входя в разбор справедливости или неосновательности частных мнений и суждений писателя, не рассуждая о полезности и бесполезности изданий, если оно только не вредно, не исправляя слога и литературных ошибок автора (§ 15).
Все эти правила, сравнительно с уставом 1826 года, представляют улучшения, но новый устав страдал по-прежнему неопределенностью в основных положениях, давал простор для всяких толкований. Дальнейшая цензурная практика основывается, с одной стороны, на толковании статей устава в неблагоприятном для литературы смысле, с другой — на новых дополнениях цензурных правил, на распоряжениях администрации; она вполне отражала на себе характер времени, все усиливавшуюся реакцию. Другой характерной чертой в истории нашей цензуры за николаевское время является постоянное вмешательство в цензуру посторонних ведомств, отчасти прямо в силу закона, отчасти в силу господствовавших административных нравов. Николаевская цензура была не самостоятельна как по своему основному характеру, так и по фактическому своему положению.
В первое время, при министерстве кн. Ливена, положение литературы было значительно легче, чем при Шишкове и кн. Голицыне. Министр нередко решал в пользу писателей сомнения, возникавшие в цензурном ведомстве, он заботился, насколько мог, о соблюдении нового устава, старался о самостоятельности цензуры. Но европейские события 1830 года вызвали усиление у нас цензурных строгостей. Положение цензуры еще ухудшилось, когда в 1833 году кн. Ливена заменил С. С. Уваров. Выше я уже упоминал о заслугах Уварова в деле русского просвещения, но положение нашей печати сделалось при нем гораздо тяжелее. Думая отстоять самостоятельность цензурного ведомства, Уваров старался всячески усугубить строгости общей цензуры, чтобы избегнуть постороннего вмешательства. Он не достиг своей цели: строгости его гибельно отзывались на печати, а между тем посторонние притязания и вмешательство в цензурное дело все усиливались. Вскоре ряд отельных распоряжений лишили цензурное ведомство всякой самостоятельности, создали множество отдельных и равнообязательных цензур. Все касавшееся военного дела и военной истории было подчинено цензуре военного министерства; критические статьи об учебниках, изданных для военных училищ, подлежали цензуре военно-учебного ведомства; так, были еще установлены по разным случаям и по разным вопросам цензуры в Министерстве внутренних дел, в почтовом ведомстве, Министерстве просвещения и в академии наук, в управлении московского попечителя учебного округа, в ведомстве путей сообщения, в комиссии о построении Исаакиевского собора, в комиссии о приютах, в Человеколюбивом Обществе, в управлении Кавказа, в III отделении, во II отделении, в военно-топографическом депо, в археологической комиссии, в государственном коннозаводстве, в особом учебном комитете, при Министерстве двора, при министерстве иностранных дел. «Если сосчитать всех лиц, заведующих цензурой, — говорит А. В. Никитенко, — их окажется больше, чем книг, печатаемых в течение года». Какое-нибудь издание, с содержанием разнообразным, могло проходить последовательно через несколько цензур. И надо прибавить, что все эти специальные цензуры нимало не избавляли от общей цензуры. Понятно, как все это было стеснительно для печати.
Почти всякая отрасль управления заявляла свои права на особую цензуру и получала ее. Поводы для этого бывали самые незначительные. Так, в 1831 году академик Кеппен напечатал совершенно невинную статью под заглавием «Почтовые сообщения». Князь А. Н. Голицын, главный начальник над почтовым департаментом (бывший министр народного просвещения), писал Уварову: «Автор этой статьи критикует распоряжения почтового начальства, предлагает новые взамен существующих, указывает на какие-то злоупотребления и даже порицает систему страхового сбора, утвержденного Государем Императором… Это попытка того либерального духа Западной Европы, который стремится подвергать действия правительств контролю свободного книгопечатания… Кеппен и теперь уже возглашает: «Наступает и для нас время развития сил народных!» Дело кончилось тем, что министр народного просвещения сделал академику Кеппену официальный выговор, и было издано распоряжение, чтобы все статьи о почтовой части до напечатания были представляемы на предварительное рассмотрение главного начальника над почтовым департаментом. Так, когда в 1845 году в газетах появилась статья о Николаевской железной дороге, гр. Клейнмихель, нисколько не порицая ее содержание, испросил, однако, высочайшего повеления, чтобы ничего не печаталось об этом предмете без его одобрения и т. д. За то же время несколько раз повторялось запрещение всем служащим, как военным, так и гражданским, что-либо печатать без разрешения своего начальства. При столь сильной боязни гласности нас нисколько не удивляет такое запрещение: в периодических изданиях нельзя перепечатывать из журнала Министерства народного просвещения распоряжения по этому министерству и т. п.
Такими законодательными повелениями и административными распоряжениями был дополнен цензурный устав 1828 года. В сущности, при этих дополнениях он мало чем отличался от устава 1826 года, и в цензурной практике действовали те начала, те взгляды, которые были официально осуждены в 1828 году в Государственном совете при обсуждении цензурного устава. Для русской литературы, для молодой русской печати настала тяжелая пора.
…Как известно, в 1826 году Пушкин был вызван из своей деревенской ссылки в Москву, обласкан государем, который взял его под свое покровительство и затем через Бенкендорфа обещал, что «сам будет первым ценителем произведений (Пушкина) и цензором».
«С какой целью сделал это император Николай Павлович? — спрашивает академик Сухомлинов. — Желал ли он выразить свое уважение и доверие знаменитому писателю? Но в таком случае всего проще было бы освободить его от всякой цензуры. Или, быть может, имелось в виду совершенно другое — устранить всякую попытку напечатать что-либо такое, что могло бы проскользнуть от недосмотра или снисходительности обыкновенной цензуры?»
Пушкин в ноябре 1826 года писал Языкову: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам — мой цензор. Выгода, конечно, необъятная. Таким образом, Годунова тиснем». Опыт скоро показал поэту, что такая выгода имеет и свои неудобства и что поэт вовсе не избавлен от цензуры. Напротив, он попал под двойную цензуру.