Николай I и его эпоха
Шрифт:
Наш командир уж очень хорошо это понимал, и меня, спасибо ему, по достоинству ценя, многому научил. Одним упрекнуть можно, педант был, все, бывало, твердит: «Что солдату назначено, то ему и отпускай, взыскивай с него должное, да и отпускай должное». Насчет взыскания оно верно, а насчет отпуска он ошибался: отпусти солдату, что положено, все он истратит; сколько хочешь не додай, будет на том доволен; отпусти лишнее — тоже ничего не оставит. Такая уж у него солдатская натура.
Да уж нечего говорить — чудак был командир! Другие командиры только думали, как бы смотр с рук сбыть, а он, во все время командования нашим полком, завел, чтобы каждый раз перед инспекторским смотром репетичка была, смешно сказать, — сам себя инспектировал! Жутко приходилось солдатам выстаивать эти репетички, да и нам, офицерам, соком они доставались, — пожалуй, солонее самого смотра приходилось, потому что на смотру инспектирующий генерал обойдет ряды, иной раз для приличия, то есть больше для острастки, придерется к каким-нибудь пустякам, опросит солдатиков: — «Всем ли довольны?» — «Всем довольны, ваше превосходительство!» — «Все ли получаете?» «Все получаем, ваше превосходительство!» Случилось раз — забавник попался инспектор, спросил: «А сахарными пирогами командиры кормят!» — «Кормят, ваше превосходительство!» Потому что солдаты приучены были последнее генеральское слово дружно подхватывать. Пропустит потом церемониальным маршем пройти, да и вся недолга! Ну, разумеется, коли на марше пуговица у солдата отлетит, либо кутасы на киверах в шеренге не в один размер шевелятся, либо какой помпон из обшей линии выскочит взад или вперед, опустится ниже или поднимется выше, тогда виноватому известно, что следует ему назначать, да и отделенный, зачастую ротный, а иной раз и батальонный, — гауптвахты не минуют. Да ведь это случай ну а за всяким случаем не угонишься!
А уж на репетичках случаев не бывало: тут все на чистоту открывалось Выведут спозаранку назначенный на репетичку батальон, соберет около себя командир всех офицеров, да и станет поодиночке каждого солдатика выкликать да рассматривать — душу всю этим осмотром вытянет! Сперва оружие осмотрит, кивер скинет, и Боже упаси, коли какая в нем лишняя дрянь, трубка, что ли, или рожок с табаком, запихана — не терпел он табаку, даже мы его за то раскольником между собой прозвали; а там за ранец примется; да уж в конце концов мундир и брюки осматривать станет; да ведь как осматривал! Пальцы между пуговиц пропихивает, мджду зобом и воротом сует, иной раз велит расстегнуться да показать, не грязна ли рубашка, и во все это время для нашей науки причитывает, что солдат должен заботиться о чистоте, что царем данное оружие лелеять следует, что военному человеку отнюдь не нужно приставать к таким привычкам, которым на походе удовлетворять нельзя, что он должен приучаться и к холоду, и к голоду, и к лишениям, и к терпению; и все это приговаривает не торопясь, тихо, с расстановками.
А мы-то стоим, бывало, около него, да слушаем, да не дождемся: скоро ли кончит он вычитывать свои рацеи, да нас портняжному искусству научать, да отпустит нас водочки выпить и, чем Бог послал, закусить.
Впрочем, нам-то еще с полгоря, а жалко, бывало, солдатиков. Еще хорошо, коли скомандует: «Ружья к ноге! Стоять вольно»; но иной раз забудет, что ли, а не то, пожалуй, и не без умысла начнет он свой осмотр после команды «на плечо», да не скомандует; «к ноге», так и выстаивай — сердечные солдатики — неподвижно, вытянувшись, в струнку, с ружьями под приклад, часа два, не то три, а забывшись и больше, пока не отпустят наши души на покаяние!
Век буду жить, а в век не забуду, что на одной такой репетичке смотра случилось. Скомандовал командир «к ноге», да и начал осмотр: смотрит час, смотрит другой, вдруг слышит (а командир страшно на ухо чуток был): в задней шеренге вздохнул солдатик очень глубоко да вполголоса, должно быть, в забытьеи проговорил очень жалобно: «Ох! Ох! Ох!» Повернулся командир. «Кто там вздохнул? — говорит. — Выходи!» Вышел солдатик. «Что, — спрашивает тихим голосом, — устал, братец?» А тот сдуру-то и брякнул: «Виноват, ваше превосходительство, — устал!» — «Отчего же ты, — возразил командир, — устал? А я, — говорит, — твой полковой командир, да и все эти (на нас показывает) господа офицеры, твои командиры, не устали? Ты, — говорит, — в полной форме, и мы также в полной форме, да и я, да и они все в полной форме (про ружье да про ранец не упомянул). Ведь и наше, — говорит, — дело не легкое: ты вот за себя одного отвечаешь, а мы за вас за всех перед Царем да перед Отечеством отвечаем. Ты, — говорит, — знаешь ли долг свой? Отвечай — знаешь ли?» Ну где же солдату отвечать? Известное дело, отвечает: «Виноват, ваше превосходительство!» — «Я знаю, что виноват; но в чем виноват? Вот я тебе растолкую, в чем ты виноват»… И пошел толковать ему (понимается больше нам, офицерам, в урок), что долг воина — повиновение, лишение, терпение и все в этом тоне. Кончилось, разумеется, наказанием, да наказание-то уж больно, видно, жестоко было: как наказали солдатика, так в лазарет полковой снесли; полежал он там много времени ничком, и как его ни лечили, а пришлось за неспособностью службы выписать. Ходил у нас в полку слух, что командир сам не раз к нему в лазарет захаживал, а как на родину отпустили, так и пенсию ему по самую смерть определил. Кто тому верил, кто не верил, а иные говорили, что высшее начальство с тем уговором только командиру и взыскания никакого за наказание не сделало. Да кто его знает, он и сам такой чудной был: может быть, просто от себя наградил за то, что солдатик не мог больше службу продолжать. А впрочем, и то — правду надобно сказать — солдатик-то сам по себе ледащий был!
С тех пор в нашем полку никакого баловства в строю больше не было: хоть сутки простоит солдат с оружием, под приклад ли, к ноге ли, а уж не охнет! Да что и говорить — не случись турецкой кампании и оставайся бы у нас прежний командир, первым бы в войске полком по выправке был. Ну а об войне, известное дело, тем, кто умнее меня, сказано, что «война солдат портит».
«За много лет» (воспоминания неизвестного).
Русская старина, 1894, июль.
Интендантство
Едва ли какая кампания представляет примеры такой безурядицы в продовольствии армии, какой отличалась Крымская кампания. Баснословные суммы отпускались в войска, преимущественно на фуражное довольствие лошадей, а между тем на глазах у всех лошади дохли от голода. Дошло наконец до того, что в ноябре, декабре и январе месяцах, когда справочные цены возвышены были в Севастополе и окрестностях на сено до 1 руб. 20 коп. за пуд и на овес до 16-ти руб. за четверть, многие лошади в полках и артиллерийских батареях по целым дням не видели ни клочка сена, ни зерна овса и поддерживали свое существование матросскими сухарями да мелким дубовым кустарником, которым в избытке изобиловала местность, занятая нашими войсками. Кормить лошадей вместо сена дубьем, как рельефно выражались наши солдатики, считалось в то время делом естественным и хозяйственным. Все, начиная с главнокомандующего, это видели, и все молчали. Преследовать зло нельзя было, потому что это зло застраховано было от всякой ответственности сознанием высших властей своей полнейшей неспособности продовольствовать армию.
Такое ненормальное положение дел было неизбежным следствием прежних распоряжений. До высадки неприятеля распоряжений по продовольственной части, собственно говоря, никаких не было. Не было сделано никаких заготовлений о перевозочных средствах никто не думал о дорогих никто и не вспомянул, а об осенней и зимней распутице, какая бывает в Крыму, вероятно, никто и не знал. Войска жили, как в мирное время, на квартирах, получали от казны хорошие деньги на фураж и мясо и продовольствовались, кто как умел и кто как мог, истощая и без того небогатые средства края. Затруднения в продовольствии обнаружились скоро после высадки и, увеличиваясь по мере прибытия новых войск, с наступлением распутицы дошли до крайности: оказалось, что перевозочные средства края почти все потреблены войсками еще летом, вследствие чего доставка фуража на позиции к Севастополю, где сосредоточивались главные наши силы, становилась почти невозможной и обходилась баснословно дорого. Войска начали требовать, чтобы интендантство армии доставляло им фураж в натуре, но интендантство, не имея ни запасов, ни перевозочных средств, конечно, не могло и думать об исполнении этих требований. Чтоб вывести интендантство из крайнего положения, в каком оно находилось, главное начальство армии сделало новую капитальную ошибку. Вместо того чтобы принять энергетические меры к сформированию запасов и перевозочных средств, оно вздумало соблазнить командиров отдельных частей назначением высоких цен, с тем чтобы они не отказывались продовольствовать лошадей своим попечением и не требовали бы от интендантства фуража в натуре. Мера удалась, но гибельные ее последствия не замедлили обнаружиться.
Командиры догадались, что начальство армии не может доставлять фуража в натуре, и вымогательствам их нельзя уже было положить никаких пределов. При каждом удобном случае они грозили отказаться от продовольствия лошадей своим попечением, и, чтобы их задобрить, растерявшееся начальство опять должно было прибегать к прежней гибельной мере — возвышению цен. Таким образом, между начальством и войсками установился невысказанный, но всеми понятый договор: не требовать от интендантства фуража в натуре, и за это пользоваться выгодами от ненормально возвышаемых цен, кто как умеет и у кого насколько хватит совести. Но и эта паллиативная мера принесла только зло и никакой пользы. Командиры действительно не требовали более от интендантства фуража в натуре — но зато и лошадей почти вовсе перестали кормить. Дело в том, что непомерное возвышение цен потребовало на довольствие войск, в 5 или 6 раз по численности увеличившихся, такие громады миллионов, которых никогда в достаточном количестве армия не имела. Таким образом, только часть армии могла получать деньги на продовольствие своевременно, тогда как остальная часть получала их по истечении месяца, а иногда и позже. Весьма естественно, что командиры тех частей, которым интендантство не отпускало ни фуража, ни денег, могли уже совершенно безнаказанно держать лошадей на самой строжайшей диете и получать потом десятки тысяч, высчитанные аккуратнейшим образом по справочным ценам на овес и сено.
«Из походных воспоминаний о Крымской войне».
Русский архив, 1870, стр. 2047–2050.
Глава VII
Печать и школа
Цензура
10 июня 1826 года был высочайше утвержден новой цензурный устав.
Устав этот отличался необыкновенной строгостью, вместе с тем, несмотря на значительный объем, на свои 230 параграфов, он предоставлял широкое поле для всяких произвольных толкований. Организация цензурного ведомства была совершенно изменена. Во главе поставлен верховный цензурный комитет. Цензуре поручаются три главнейших попечения: а) о науках и воспитании юношества; б) о нравах и внутренней безопасности и в) о направлении общественного мнения согласно с настоящими политическими обстоятельствами и видами правительства. Поэтому верховный цензурный комитет состоит из министров народного просвещения, внутренних и иностранных дел. Верховному комитету подчинены три цензурных комитета, состоящих в ведомстве просвещения. Цензура совершенно отделена от университетов, выделена в особое ведомство. Устав подробно говорит о запретном в области политических вопросов.
«§ 166. Запрещается всякое произведение словесности, не только возмутительное против правительства и постановленных от него властей, но и ослабляющее должное к ним почтение.
§ 167. А потому цензоры, при рассматривании всякого рода произведений, обязаны всевозможное обращать внимание, чтобы в них отнюдь не вкрадывалось ничего могущего ослабить чувства преданности, верности и добровольного повиновения постановлениям Высочайшей власти и законам отечественным.
§ 169. Запрещаются к печатанию всякие частных людей предположения о преобразовании каких-либо частей государственного управления или изменении прав и преимуществ, Высочайше дарованных разным состояниям и сословиям государственным, если предположения сии не одобрены еще правительством».