Николай II
Шрифт:
Военачальники должны были по возможности быстро ответить, заранее зная, что и генерал Алексеев, и генерал Рузский целиком поддерживают предложение Родзянко об отречении. Ответные телеграммы не оставляли у царя никаких надежд: командующие согласились на предложенную им во имя благих целейжертву. Около трех часов дня 2 марта командующий Северным фронтом доложил Николаю II о состоянии дел. Выслушав его, царь заявил, что готов отказаться от власти. В Ставку, на имя начальника штаба, была послана телеграмма: «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России Я готов отречься от Престола в пользу Моего Сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай».Вторая телеграмма адресовалась Родзянко. В ней царь извещал председателя Государственной думы о своем намерении отречься в пользу сына, «с тем, чтобы Он оставался при Мне до совершеннолетия при регентстве брата Моего Великого Князя Михаила Александровича».
Решение было принято, оставалось только оформить его. Обязанность составления манифеста
Николай II все это ясно осознавал и, очевидно, по этой причине решил переговорить о здоровье наследника с лейб-медиком профессором С. П. Федоровым. Разговор состоялся днем, около четырех часов. Доктор откровенно признался, что болезнь Алексея Николаевича неизлечима, хотя он и может прожить долго. «Мне и императрица тоже говорила, — сказал Николай II, — что у них в семье та болезнь, которою страдает Алексей, считается неизлечимой. В Гессенском доме болезнь эта идет по мужской линии. Я не могу при таких обстоятельствах оставить одного больного сына и расстаться с ним». Чувства отца понять можно. Надеясь на чудо (Распутин в свое время предсказал, что если наследник доживет до 17 лет, то поправится), венценосные родители и представить не могли своей жизни без сына. А между тем Николаю II могли запретить воспитывать его до совершеннолетия: будущий «конституционный» монарх не должен был проживать под одной крышей с бывшим «самодержавным» царем. Федоров, собственно, и указал Николаю II на то, что в случае воцарения Алексея родителям не позволят заниматься его воспитанием. Выход в таком случае у Николая II был один: отречься не только за себя, но и за сына. Манифест потребовал корректировки. Не говоря никому ни слова, царь составил текст в пользу брата. По словам обер-гофмаршала Двора графа П. К. Бенкендорфа, «вопрос о законности этого акта не приходил ему в голову».
Впрочем, российский исследователь Г. З. Иоффе предполагает, что, говоря о необходимости для царя расстаться с сыном (в случае его отказа от трона), С. П. Федоров выступал против отречения вообще. По его мнению, доказывают это и воспоминания генерала Д. Н. Дубенского, в которых приводится история беседы царя с Федоровым. Лейб-медик говорил о наследнике, указывая на опасность оставления трона для России.Придворные, выехавшие с Николаем II из Ставки и жившие в литерном поезде, тоже протестовали против вынужденного «желания» царя отречься от престола. Но сделать уже ничего не могли. Около десяти часов вечера в Псков прибыли посланцы революционной столицы — Шульгин и Гучков. По дороге, в Гатчине, они довольно долго дожидались генерала Н. И. Иванова, еще 28 февраля отправленного царем на усмирение Петрограда. Встреча не состоялась.
В Пскове ситуация была иной. На вокзале их сразу же встретил адъютант Николая II и немедленно проводил в царский поезд. Небритые, уставшие после долгого пути, в мятой одежде, Гучков и Шульгин имели непрезентабельный вид. Однако время не ждало — посланцы «с места в карьер» вынуждены были приступить к переговорам с царем. Начал их Гучков, сообщивший Николаю II, что единственным выходом из создавшегося положения было бы его отречение. Царь, спокойно выслушав речь посланца «общественности», не повышая голоса, ответил ему: «Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от престола. До 3 часов дня я готов был пойти на отречение в пользу моего сына, но затем я понял, что расстаться со своим сыном я не способен. <…> Поэтому, — резюмировал царь, — я решил отречься в пользу моего брата».
Предложение застало Гучкова и Шульгина врасплох. Они надеялись на отречение в пользу цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича. Другая комбинация не рассматривалась. Посланцы решили посовещаться, но, по словам Шульгина, «очень скоро сдали ему позицию», после чего Николай II вышел в соседний вагон подписать акт отречения. Около четверти двенадцатого ночи он вернулся обратно с листочками небольшого формата. Шульгин и Гучков ознакомились с текстом, который произвел на них хорошее впечатление и был принят с небольшими техническими исправлениями. Около двенадцати часов ночи царь его подписал. Шульгин попросил обозначить время подписания манифеста 15 часами, когда самодержец сампришел к мысли об отречении в пользу Михаила Александровича. Николай II согласился. При Шульгине и Гучкове он написал и указ Правительствующему сенату, сообщавший о назначении князя Г. Е. Львова председателем Совета министров. Указ пометили 13 часами. Верховным главнокомандующим император вместо себя назначил великого князя Николая Николаевича, совсем недавно, вместе с другими военачальниками, «коленопреклоненно» умолявшего его отречься от престола. Покончив с делами, царь ответил Шульгину на вопрос о своих дальнейших намерениях, что не намерен сейчас же ехать на встречу с супругой, а желает вернуться в Ставку (для прощания), затем повидать матушку, а уж потом возвратиться в Царское Село.
…Николай II стал «частным человеком». 2 марта 1917 года манифест объявил об этом всем его «верноподданным». Простой и лаконичный, этот манифест закрывал целую эпоху российской истории, связанную с 22-летним правлением старшего сына Александра III. На престол должен был вступить младший сын «царя-миротворца» — Михаил Александрович. Так, по крайней мере, заявлялось в манифесте, адресованном генералу М. В. Алексееву.
«Ставка
НАЧАЛЬНИКУ ШТАБА.
В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России, почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственной думой признали Мы за благо отречься от Престола Государства Российского и сложить с себя Верховную Власть. Не желая расстаться с любимым Сыном Нашим, мы передаем наследие Наше Брату Нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.
Николай.
г. Псков.
2 марта 15 час. 5 мин. 1917 г.
Министр Императорского двора
Генерал адъютант граф Фредерикс».
Осознавал ли царь, что отречением дело не ограничится, что он навсегда останется символом: для одних — величия и славы великой империи, погибшей в результате «заговора» врагов монархической государственности, для других — «проклятого прошлого»? Тем более что революция не знает пощады к тем, кто противостоял ей в прошлом. Николай II не мог надеяться на положительный исход и потому, что смотрел на собственную жизнь как на череду несчастий — от плохого к еще более худшему. Неслучайно еще днем 2 марта он сказал генералу Рузскому, что рожден для несчастья, что приносит несчастье России и что уже 1 марта понял: манифестом об ответственном министерстве дело не исправить. «Если надо, чтобы я ушел в сторону для блага России, я готов, — сказал государь, — но я опасаюсь, что народ этого не поймет. Мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священного коронования. Меня обвинят казаки, что я бросил фронт».
Властитель «милостью Божьей», последний самодержец прекрасно осознавал, что право на правление получил в результате священного коронования, «обвенчавшись» со своей страной. Отречение, таким образом, могло восприниматься как констатация расторжения этого пожизненного союза, иначе говоря — измена (хотя и спровоцированная событиями в Петрограде и «генеральской изменой»). Следовательно, вопрос об отречении был насколько политическим, настолько и мировоззренческим.
Понимала это и Александра Федоровна, 1 и 2 марта не имевшая связи с супругом и очень беспокоившаяся за него. В день отречения Николая II — 2 марта через казака она попыталась переправить супругу два письма, в которых рассказала о злоключениях последних дней и о своей вере в грядущее. Желая поддержать попавшего в западню царя, Александра Федоровна говорила, что принуждение к уступкам позволит ему не исполнять их ни в каком случае — «потому что они были добыты недостойным способом». И хотя Николай II письма вовремя не получил, мог представить ее отношение к происходящему с ним в Пскове, Они были единомышленниками и смотрели на мир одинаково.
Даже накануне отречения царя Александра Федоровна считала любые разговоры о конституции идиотизмом. За предложение конституционного манифеста, который предполагалось «даровать» после войны, его составитель — великий князь Павел Александрович — вместо похвалы получил от императрицы порицание и «страшнейшую головомойку за то, что ничегоне делал с гвардией».
В ночь на 2 марта Александра Федоровна встретилась с генералом Н. И. Ивановым, о чем написала супругу. «Я думала, что он мог бы проехать к тебе через Дно, но сможет ли он прорваться?» — задается она беспокойным вопросом. Увы, надеждам не суждено было сбыться. Генерал Иванов не стал спасителем самодержавия. После посещения Александровского дворца он отвел свои части в Вырицу. Затем, по дороге на станцию Александровская, где рассчитывал встретить верный 67-й полк, получил телеграмму уже известного нам думца Бубликова о том, что генеральская поездка помешает царю добраться до Царского Села. Поезд Иванова (под предлогом освободить дорогу другому составу) поставили в тупик. Прождав шесть часов и поняв, что железнодорожники выполняют чьи-то инструкции, Иванов возмутился. Но Бубликов пригрозил обстрелом поезда. Пришлось отступить. Попытка подавления восставшего Петрограда провалилась. «Была какая-то ирония в том, что готовый отдать жизнь за царя Иванов потерпел фиаско на станции Сусанино», — отметил историк М. М. Сафонов. А 3 марта он получил телеграмму от Родзянко: «Генерал-адъютант Алексеев телеграммой от сего числа № 1892 уведомляет назначение главнокомандующим Петроградского округа генерал-лейтенанта Корнилова. Просит передать Вашему Высокопревосходительству приказание о возвращении вашем в Могилев».