Николай II
Шрифт:
М. Я. Говорухо-Отрок рассчитывал быть услышанным. Он предлагал царю единственный приемлемый для самодержца выход: жестоко покарать внутренних врагов и восстановить свою власть силой. Иначе говоря, он предлагал ему малой кровью остановить сползание в революцию. Он предлагал ему стать кровавым.Но для Николая II этот выход был невозможен. Окончательно порвать с Думой, вернуться к положению, существовавшему до 17 октября 1905 года, значило нарушить данную в первую революцию «конституцию». Может быть, он отказался от этого потому, что недооценивал остроту кризиса, надеялся на возможность все-таки найти компромисс с «общественностью»?
Утверждать не берусь. Одно ясно: царь надеялся погасить оппозиционную волну не только репрессиями. Его министр внутренних дел, ненавидимый Думой и большинством сановников, А. Д. Протопопов имел свой план действий, предусматривавший проведение ряда реформ, способных укрепить лояльные элементы. Нужно было время.
Все это свидетельствовало о растерянности власти, олицетворявшейся монархом. К тому же и сама власть не была монолитна. Опасность отсутствия единства в действиях министров отмечали в то время многие. Во второй половине 1916 года, например, об этом написал царю бывший министр внутренних дел Н. А. Маклаков. «Штурм власти» уже начался, признаки анархии уже показались, а правительство никак на угрозы времени не отвечало. Опасаясь за будущее монархии, без которой «Россия останется как купол без креста», Маклаков предлагал отложить на более отдаленный срок работу Государственной думы. Николай II не решился воспользоваться советом, хотя указ о ее роспуске (без проставления даты) он уже подписал и передал премьеру — князю Голицыну. Царь и царица верили Д. А. Протопопову, убеждавшему своих венценосных покровителей в том, что справится с нараставшим движением. Но справедливо говоря о слабости думской оппозиции (с которой можно не считаться), он недооценивал революционную ситуацию и полагал, что рабочее движение направляется цензовой «общественностью». Протопопов был искренне убежден в том, что, усмирив думцев, сможет «оттянуть» революцию. Самонадеянность «последнего временщика» оказалась роковой.
Возможность что-то изменить, если верить воспоминаниям М. В. Родзянко, окончательно была упущена царем в феврале 1917 года. В те дни Николай II встречался с некоторыми министрами и с премьером и обсуждал вопрос об ответственном министерстве. Решившись пойти навстречу требованиям цензовой «общественности», он намеревался приехать в Думу и объявить о своей воле. Князь Голицын был очень рад, но в тот же день вечером его вновь вызвали во дворец, где он узнал, что решение изменено и царь уезжает в Ставку. Премьер якобы объяснял случившуюся перемену желанием Николая II избежать новых докладов, совещаний, разговоров. Объяснение по меньшей мере странное — от себя самодержец не мог убежать никуда. Скорее всего, в решающий момент в дело вмешалась Александра Федоровна — и все вернулось «на круги своя». Начался отсчет последних дней монархической государственности, последних дней правления несчастного венценосца, который, по словам историка русского зарубежья Г. М. Каткова, всякий раз, когда требовалось принять решение, прибегал к взвешиванию аргументов за и против двух диаметрально противоположных линий поведения. Он занимался этим и накануне отъезда из Царского Села. Но уезжая днем 22 февраля в Ставку, Николай II конечно же не мог представить, что через восемь дней он навсегда лишится короны и вскоре окажется в положении арестованного, а ненавистные его супруге лидеры оппозиции станут у руля власти новой России…
Говоря о тех роковых днях, В. В. Шульгин полагал, что революционеры не были готовы, но революция — была, ибо она создавалась не только из революционного напора, но и из ощущения властью своего собственного бессилия. С. П. Мельгунов, соглашавшийся с этим определением, добавил от себя еще один компонент: «Стихия рождается и в силу непредусмотрительности и безответственности тех, которые ставят своей задачей обойти „рок“ и избавить страну от революции. Ошибки людей иногда бывают пагубны». Он писал об ошибках царя, о его личных промахах. Собственно говоря, эти ошибки во всей своей очевидности и проявились в феврале, когда стало явью удивительное «Предсказание» М. Ю. Лермонтова, написанное почти за сто лет до гибели империи, — в 1830 году.
Настанет год, России черный год, Когда царей корона упадет; Забудет чернь к ним прежнюю любовь, И пища многих будет смерть и кровь; Когда детей, когда невинных жен Низверженный не защитит закон; Когда чума от смрадных мертвых тел Начнет бродить среди печальных сел, Чтобы платком из хижин вызывать, И станет глад сей мирный край терзать, И зарево окрасит волны рек, — В тот день явится мощный человек, И ты его узнаешь — и поймешь, Зачем в руке его булатный нож; И горе для тебя! — твой плач, твой стон Ему тогда покажется смешон; И будет все ужасно, мрачно в нем, Как плащ его с возвышенным челом.Об этом «мощном человеке», пользуясь фразеологией М. Я. Говорухо-Отрока — «Пугачеве» или «Стеньке Разине», у нас еще будет возможность сказать несколько слов. Сейчас же отметим одно: предсказание, сделанное в эпоху «апогея самодержавия», при Николае I, сбылось при жизни его правнука, который так хотел походить на своего венценосного предка. Чем не усмешка истории! Последний русский царь, религиозно относившийся к своей миссии помазанника Божьего, воспитанный на идеях уваровской триады «православия, самодержавия и народности», вынужден был отречься от Российского престола и тем самым подвести черту под 300-летней историей царственного дома Романовых и, как показало будущее, под русской монархией. Драма порфироносца превратилась в драму его страны, хотя вначале эту драму многие представители «общественности» и воспринимали как «освобождение» и «зарю новой жизни». Но обо всем по порядку.
Царь приехал в Могилев 23 февраля, сбежав от столичной суеты и нервозности. В любимой им армейской среде все было иначе, проще и яснее. Он выслушивал доклады генерала М. В. Алексеева, участвовал в официальных обедах, гулял, писал письма. Все как обычно. «Мой мозг отдыхает здесь, — писал он супруге 24 февраля 1917 года, — ни министров, ни хлопотливых вопросов, требующих обдумывания». Откровеннее не скажешь: во время Великой войны Ставка для царя была самым комфортным местом, где он мог позволить себе не размышлять о внутриполитических проблемах, прикрываясь участием в решении неотложных дел военного руководства. Так продолжалось до 27 февраля, когда в дневнике самодержца появилась первая запись о беспорядках в Петрограде, которые начались «несколько дней тому назад» и в которых, «к прискорбию», стали принимать участие войска. «Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия!» — отметил царь, решившись ехать в Царское Село и в час ночи 28 февраля переехав из губернаторского дома в собственный поезд.
За эти пять дней произошло то, что современники, а вслед за ними и историки назвали началом Февральской революции. Сперва императрица оценивала движение как хулиганское: «Мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, — просто для того, чтобы создать возбуждение, — и рабочие, которые мешают другим работать». Если бы погода была холоднее, писала Александра Федоровна 25 февраля, все они сидели бы по домам. Надежда на скорое успокоение столицы не покидало ее, в том же убеждали и министры, прежде всего Протопопов. В те дни императрица больше сообщала супругу о болезни детей, заразившихся корью, чем о событиях в Петрограде. О страшном конце она и не мыслила, хотя в Петрограде события принимают угрожающий характер.
Еще 18–20 февраля столица перенесла лихорадку очередей в хлебных лавках: из-за снежных заносов не прибыли поезда и, соответственно, уменьшилась продажа муки. Повод был найден, идея забастовки быстро становилась популярной, охватывая все более широкие массы. 23 февраля, в Международный день работниц, начались митинги, агитаторы бросали в толпу призывы протестовать против недостатка хлеба, против дороговизны, продолжения войны. Смяв полицейскую заставу, рабочие Петроградского и Выборгского районов вышли в центр города. Власти расценили это выступление только как хлебные волнения, не придав им политического значения. Но следующий день не принес успокоения: рабочие в большинстве своем к работам не приступили, приняв участие в забастовке. Командующий Петроградским военным округом генерал С. С. Хабалов отдал распоряжение о немедленном вызове войск. Но по демонстрантам 24 февраля решили не стрелять; казаки не получили нагаек. 25 февраля начались нападения толпы на полицейских: был сильно избит полицеймейстер Выборгской стороны, легко ранены два конных городовых и убит участковый пристав — ротмистр Крылов, пытавшийся разогнать митинг рабочих на Знаменской площади. Полицейского зарубил подхорунжий 1-го Донского полка полный георгиевский кавалерМ. Г. Филатов. Это был тревожный знак: армия отказывалась следовать приказам своих командиров и поддерживать верные правительству силы. В Петрограде ораторы призывали «низвергнуть преступное, передавшееся на сторону немцев правительство». Войска призывали обратить оружие на изменников и избивать полицейских.