Николай Васильевич Гоголь. 1829–1842. Очерк из истории русской повести и драмы
Шрифт:
Нельзя назвать реальной живописью и те портреты, преимущественно женские, которые нередко автор вставляет в свои рассказы. В них очень много красоты, но жизни мало. Когда видишь, как на возу сидит хорошенькая дочка Солопия Черевика – «с круглым личиком, с черными бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми карими глазами, с беспечно улыбающимися розовыми губками, с повязанными на голове красными и синими лентами, которые вместе с длинными косами и пучком полевых цветов богатой короной покоятся на ее очаровательной головке», то такому портрету веришь, хотя и не узнаешь в нем крестьянки. Но когда затем читаешь про дочку Коржа, как «ее щеки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись Божьей росою, – горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; как брови ее, словно черные шнурочки, ровно нагнувшись, как будто глядятся в ясные очи; как ротик ее, кажись, на то и создан, чтобы выводить соловьиные песни, как волосы ее черны, как крылья ворона, и мягки, как молодой лен» – то такому портрету уже не веришь, хотя и любуешься им, как любуешься и на первый выход Ганны,
Все эти женские портреты – типичные образцы ходячей красоты, символы женского внешнего совершенства и убранства. Эти деревенские красавицы не хрупки, не бледны, не воздушны, как девы тогдашней романтики; они не рассеиваются в тумане, напротив того, они все очень здоровы; румяны, как былинные красавицы, но они все-таки сродни своим бледным сестрам, они также с реальной жизнью имеют мало общего, хотя и носят на себе отпечаток здоровья.
Так же точно и любовные речи этих красавиц и их обожателей едва ли подслушаны Гоголем; вернее, что они отзвук народных малороссийских песен [71] .
71
Шенрок В. И. Материалы для биографии Гоголя. Ч. I, с. 270.
Такая идеализация типов – явление, однако, непостоянное. Подкрашены в большинстве случаев только молодые типы – те, вокруг которых сплетается любовная романтическая завязка. Чем действующее лицо старше – тем оно реальнее обрисовано. Старики и старухи иногда даже смахивают на карикатуры – так усердно автор при изображении их, не соблюдая меры, гнался за реализмом.
Таким образом, «Вечера на хуторе», при многих верных бытовых деталях, при относительно естественном языке, каким говорят действующие лица, наконец, при бесспорно «народных» сюжетах исторических, легендарных и бытовых, были все-таки произведением, созданным, скорее, в старом стиле, сентиментально-романтическом, чем в стиле новом, который требовал тесной связи искусства и жизни. Одна только повесть «Об Иване Федоровиче Шпоньке и его тетушке» давала понять, что автор способен создать в этом новом реальном стиле. Но эта повесть осталась неоконченной, и застенчивый Иван Федорович – родственник Подколесина, его тетушка-амазонка и ее дворня, Григорий Григорьевич, хитрый плут, и его благонравные сестрицы промелькнули перед нами и исчезли, чтобы появиться, однако, вновь в «Женитьбе», «Ревизоре» и «Мертвых душах».
Смешение в «Вечерах» двух приемов творчества было в те еще годы отмечено критикой.
Успех книги, в общем, был большой: и не только интерес публики, но и симпатии большинства судей были на ее стороне. Разногласие критиков произошло оттого, что они не хотели рассмотреть книгу в ее целом: один заинтересовался больше бытовыми чертами, которые находил в ней, другой обратил внимание на ее романтический колорит, третьего поразил больше всего ее веселый и смешливый тон. Каждый из критиков дал поэтому оценку несколько одностороннюю, и в этом отчасти был виноват сам автор.
Кто дорожил житейской правдой, тот остался недоволен отступлениями от нее. «Нарежный и Погорельский, – рассуждал один критик, – стояли к жизни ближе, чем таинственный Рудый Панько. Он допустил слишком много высокопарения в своем стиле, в своих описаниях лиц и природы. С другой стороны, он изобразил малороссийскую жизнь слишком грубо: грубы, например, многие выражения в „Сорочинской ярмарке“, где парни ведут себя совсем как невежи и олухи. В рассказах допущены также ошибки исторические, как, например, в „Пропавшей грамоте“, и в особенности неприятно поражают в разговорах – совсем ненародные обороты речи» [72] .
72
Царынный Андрий. Мысли малороссиянина по прочтении повестей пасечника Рудаго Панька, изданных им в книжке под заглавием «Вечера на хуторе близ Диканьки», и рецензий на оные – Сын Отечества. 1832. Т. 147, с. 41–49, 101–115, 159–164, 223–242, 288–312.
Так же неодобрительно, как этот неизвестный критик, отнесся к «Вечерам» и Полевой – знакомый нам строгий гонитель всякой подделки под народность. Полевой заподозрил нашего рассказчика в настоящей мистификации. Повести эти, говорил он, написаны самозванцем пасечником; этот пасечник – москаль и притом горожанин; он неискусно воспользовался кладом преданий; сказки его несвязны; желание подделаться под малоруссизм спутало его язык; взял бы он пример с Вальтера Скотта, как тот умеет просто рассказывать… У Гоголя и в шутках нет ловкости, а главное – нет настоящего местного колорита; куда, например, выше его Марлинский, который в своей повести «Лейтенант Белозор» сумел дать столь яркие типы из голландской жизни. В заключение Полевой советовал Гоголю исправить неприятное впечатление, какое получилось от плохого употребления хороших материалов [73] . Давая отчет о второй части «Вечеров», Полевой, впрочем, несколько смягчил свой отзыв. Он в авторе уже признал малороссиянина и хвалил его юмор и веселость, но отметил в повестях отсутствие глубины замысла. Это – плясовая музыка, говорил он, которая ласкает наш слух, но быстро исчезает. Отмечал он также и скудость изобретения и воображения и опять подчеркивал неопытности в языке и высокопарность слога [74] .
73
Московский
74
Московский телеграф. Часть XLIV, 1832, с. 262–267.
Сенковский – редактор вновь возникшего журнала «Библиотека для чтения», – обозвав Гоголя при случае русским Поль де Коком и сказав, что предметы его грязны и лица взяты из дурного общества [75] , отнесся, однако, достаточно милостиво к «Вечерам», когда они вышли вторым изданием; он заявил только, что украинское забавничанье и насмешку не должно смешивать с настоящим остроумием и серьезным юмором [76] .
Вернее всех понял Гоголя журнал Надеждина. Критик очень хвалил автора за печать «местности», которая лежит на всех рассказах. Прежние писатели, как, например, Нарежный, либо сглаживали совершенно все местные идиотизмы украинского наречия, либо сохраняли их совершенно неприкосновенными. Гоголь сумел избегнуть этих крайностей, и повести его и литературны, и естественны [77] . Эти же достоинства, т. е. отсутствие вычурности и хитрости, естественность действующих лиц и положений, неподдельную веселость и невыкраденное остроумие – оттенял в повестях и критик «Литературных прибавлений к „Русскому Инвалиду“» (Л. Якубович) [78] .
75
Библиотека для чтения. Том III, 1834. «Критика», с. 31–32.
76
Библиотека для чтения. Том XV, 1836. «Литературная летопись».
77
Телескоп. 1831. Часть V, с. 558–563.
78
Литературные прибавления к «Русскому Инвалиду». 1831, № 79.
Хвалил их также очень Булгарин, называя их «лучшими народными повестями» и предлагая эти «хорошие» повести поставить выше чужеземного «превосходного». В лице Гоголя – так говорил Булгарин – малороссийская литература оставила местную цель и обратилась к более глубокой мысли – удерживать только характерное отличие своего наречия, чтобы раскрыть народность. Русскую народность пока еще не уловили, и у нас еще нет ничего равного «Вечерам»; мы еще пока учено стремимся к народности, а не самосознательно. У Гоголя национальность проявляется естественно, не так, как, например, у Погодина, который думает, что решительное уклонение к провинциализму и любовь к старым формам языка есть приближение к национальному, или, как например, у Загоскина, которому патриотизм мешает быть правдивым. Гоголю недостает только иногда творческой фантазии, хотя некоторые места в его повестях и дышат поэтическим вдохновением. Он в описаниях менее смел, чем Марлинский, но и он достигает иногда большого совершенства. Булгарину в особенности нравится «пергаментная» простота в повести «Ночь накануне Ивана Купала», которую можно сравнить разве только с «Борисом Годуновым» [79] .
79
Северная пчела. 1831, № 219, 220; 1832, № 59; 1836, № 26.
Так рассуждала критика, смутно улавливая достоинства этих рассказов и не сходясь во мнении о том, насколько истинная «народность» в них схвачена и верно изображена. Разногласие в оценке было неизбежно. Бытописатель-реалист и романтик спорили в душе самого автора, и критика свои симпатии между ними поделила. Романтик Полевой боялся, как бы Гоголь не начал подделываться под народность и не стал фальшивить, а враг романтизма Надеждин приветствовал Гоголя именно за обилие местных красок в его рассказах. На одном, впрочем, сошлись, кажется, симпатии всех читателей. Всех увлекла неподдельная веселость рассказчика.
«Книга понравилась здесь всем, начиная с государыни», – писал Гоголь своей матери, посылая ей первый том «Вечеров»; и слово «всем» не было преувеличением. Сам Гоголь рассказывал, например, Пушкину о впечатлении, какое эта книга произвела на наборщиков. «Любопытнее всего было мое свидание с типографией, – писал он [80] . – Только что я просунулся в двери, наборщики, завидя меня, давай каждый фыркать и прыскать себе в руку, отворотившись к стенке. Это меня несколько удивило; я к фактору, и он, после некоторых ловких уклонений, наконец сказал, что штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву. Из этого я заключил, что я писатель совершенно во вкусе черни». Но и сам Пушкин разделял смех этой черни. «Сейчас прочел „Вечера близ Диканьки“, – писал он А. Ф. Воейкову [81] . – Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности. А местами какая поэзия, какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей литературе, что я доселе не образумился. Поздравляю публику с истинно веселою книгою…»
80
Письма Н. В. Гоголя. Т. I, с. 185.
81
Сочинения А. С. Пушкина. Издание литературного фонда. Т. VII, с. 287.