Николай Вавилов
Шрифт:
Мой рейс самый короткий — 12 дней. А большинство едет на Мадагаскар (22 дня), на острова Маврикии, Объединения (32 дня).
Пока терпимо. В Средиземье было хуже <…>. Через три дня в Джибути»*.
В Джибути выясняется, что Эфиопия не знает статута виз. Достаточно печати губернатора Французского Сомали. Любезный офицер, регистрировавший приезжих, расспросив Вавилова об Октябрьской революции и заметив одобрительно: «Дело пойдет», — сам вызвался пройти к губернатору и скоро возвратил паспорт с необходимой печатью.
И все?
Вавилов не мог поверить. Пошел к эфиопскому консулу. Тот подтвердил:
Вавилов успел еще обследовать базар и соседние деревни, записать в дневнике мысли о влиянии на этот район культур Эфиопии и Аравии. А на утро следующего дня он стоял у окна вагона, за которым простиралась мертвая пустыня, бугрящаяся песчаными дюнами.
Солнце накаляет вагоны, от духоты легкие словно заполнены ватой, но открыть окно невозможно: поезд вздымает тучи пыли, она и без того скрипит на зубах.
Поезд пересекал знойную пустыню, вот уже много столетий охраняющую независимость Эфиопии, чьи богатства привлекали стольких завоевателей.
О чем думал Вавилов, глядя на проносящиеся за окном безжизненные пески? Может быть, воображение рисовало толпы римских воинов, двигавшихся некогда на Эфиопию; за каждым из них шло по пяти рабов с кувшинами воды; по мере того как кувшины опустошались, рабов оставляли умирать в пустыне…
Или он вспоминал о походе английского генерала Нэпера, чьи войска разбили армию негуса, но не смогли одолеть палящий зной…
Он направлялся в Эфиопию один, без армии и без рабов. У него были другие цели, и он рассчитывал на успех. Но не знал, как еще встретят его в эфиопской столице.
Может, повременить с въездом в Аддис-Абебу? Да и поезд тащится туда три дня. Потому что по ночам движение прекращается: несмотря на строжайший запрет, сомалийцы частенько разбирают пути.
Первая ночевка — в Деридава. А рядом Харар — центр крупного земледельческого района. Может быть, сначала его исследовать?..
Пустыня отступает, появляется скудная растительность. Причудливые деревья повторяют линии выветрившихся скал, похожих на разрушенные замки. Разрушенные замки часто будут вспоминаться Вавилову в Эфиопии; именно на них окажутся похожими «слоны растительного мира» — гигантские баобабы, которые он встретит в конце путешествия…
Все гуще трава, все чаще среди нее раскидывают зонтичные кроны акации. Саванна — степь тропиков. Здесь пасутся дикие козы, страусы, зебры, антилопы. Они держатся подальше от колючих кустарников, где прячутся леопарды и львы. Впереди круто вздымается Абиссинское плато, тоже похожее на старый замок. Два локомотива с трудом втаскивают на него пять небольших вагонов.
Но вот подъем взят, дорога круто поворачивает на юг. Перед глазами путешественника цепь пологих холмов. По склонам их взбираются плантации кофейного дерева; среди деревьев — круглые хижины из прутьев, обмазанных глиной, а дальше поля пшеницы, тэффа, ячменя, сочные луга со стадами тонконогих баранов.
К моменту, когда поезд остановился на станции Деридава, решение Вавилова окончательно созрело. Он отправился в Харар и без шума снарядил караван.
Это был риск, и он знал, что рискует. Позднее, странствуя по Эфиопии, он часто наталкивался на военные
За десять дней он обошел обширный земледельческий район. Пшеница, полба, ячмень, тэфф, горох, нут, сафлор, кунжут, дурра — поля создавали такое впечатление, что засеяны не безграмотными крестьянами, а ботаником-коллекционером.
«Все оригинально, за что ни тронься»*,— записал в дневнике Вавилов.
Да, оригинально было все. Он знал, что своеобразный злак тэфф, напоминающий мелкое просо, не возделывается нигде в мире, кроме Эфиопии. Причем тэфф в экономике страны играет решающую роль: это главное хлебное растение.
Сельскохозяйственные орудия тоже оказались совершенно особыми: нигде еще Вавилов не видел плуга в виде гвоздя, нигде не встречал, чтобы зерно мололи, растирая его на большом плоском камне, а нередко — просто прогоняли по зерну скот.
Культур здесь возделывалось немного. Совсем не было плодовых и почти не было овощных, так свойственных странам Средиземноморья. Что ж! «Самое отсутствие этих шаблонов культуры Старого Света уже свидетельствует об оригинальности земледельческой культуры Абиссинии», — писал впоследствии Вавилов.
Так разные нити снова сплелись в единый узел концепции. Он мог бы сказать, как когда-то при обследовании гератского оазиса в Афганистане: «Направление путешествия было выбрано правильно».
Прежде чем двинуться на Аддис-Абебу, он отправил в Ленинград тридцать посылок и несколько писем. Вот одно из них от 30 января:
«Закончил Харарский район. Нашел для себя много любопытного, и вся наша работа станет более осмысленной, если удастся сделать все, что наметил. Для гороха, твердой пшеницы это исходный центр. По чечевице разнообразия не видел. Красная форма с примесью черной <…> средних размеров.
Завтра направляюсь в Аддис-Абебу.
Началась походная жизнь. Караван, солдаты, клопы — словом, „simple life“. [77] Но все это ничего, лишь бы сделать, что надо»*.
77
Простая жизнь (англ.).
Культуры Харарского района поставили перед Вавиловым и ряд новых, совершенно неожиданных вопросов. «Интересно отсутствие Aegilops. Эту невязку надо расшифровать»*,— записывает он в дневнике.
Факт был действительно странным и, главное, не случайным, потому что с тем же Вавилов столкнулся еще в Афганистане. Эгилопс — ближайщий дикий родич пшеницы. Этот ботанический род легко скрещивается с пшеницей, и можно было полагать, что пшеница связана с ним общностью происхождения. Растение это не редкостное. Вавилов встречал его и в северном Афганистане, и в странах Средиземноморья. Но в Кабульском оазисе, где по его представлениям берет начало культура мягкой пшеницы, эгилопса обнаружить не удалось. И вот теперь его не оказалось в Эфиопии, где сосредоточен основной потенциал генов твердой пшеницы.