Николай Вавилов
Шрифт:
«Аспирантура у нас здоровая, — говорил новый заместитель директора института, — исключительно здоровая, а вот если бы не было противоречий в теоретических вопросах между руководителями и аспирантами, тогда бы аспирантура была нездоровая»*.
Основная причина «разногласий» между аспирантами и руководителями была совершенно ясна. О ней не раз говорили многие работники ВИРа, например, Н. А. Базилевская:
«Я хочу отметить только, товарищи, что не бывает ли так, что под личиной непонятости руководителя и теоретического несогласия скрывается нежелание работать, нежелание нести свою тему»*.
Что
«Мы ждем, чтобы, закончив аспирантуру в определенной группе, вы по своему разделу стояли на глобусе<…>. Если вы пришли в науку, то вы обречены работать над собой до гробовой доски. Только тогда мы являемся научными работниками, если мы движемся. Мир весь движется, каждый месяц приносит новые ценности, поэтому надо научиться регулярно следить за пульсом, который имеется у глобуса, следить за всеми книгами, которые выходят по вашему разделу научной работы, знать даже, какие книги должны появиться, какие работники по вашему разделу работают, даже уметь сноситься с ними, ставить перед ними вопросы <…>. Завязывайте связи с молодости. Овладевайте иностранными языками — это орудие, это основной метод»*.
Да, нелегкие задачи ставил Вавилов перед аспирантами! Изучать иностранные языки? Следить за мировой литературой? Вести тщательные продуманные эксперименты?
Кое-кому было проще читать лишь один журнал — «Яровизацию» и погромче кричать о своем несогласии с руководящими работниками ВИРа, а заодно и со всей мировой наукой.
Пусть Вавилов говорит:
«Я могу ошибаться, стоять на другой позиции, но я знаю много фактов. Эти факты, может быть, вам пригодятся под другим углом»*.
Зачем им, этим аспирантам, его факты?
Н. И. Вавилов все активнее борется за науку. Он издает под своей редакцией труды Дарвина, Менделя и Моргана. Он работает над книгой «Этюды по истории генетики», участвует в коллективном сборнике «Критический пересмотр основных проблем генетики». (Двум последним работам, как и многим другим, написанным в 1939–1940 годах, не суждено было увидеть свет при жизни Н. И. Вавилова.)
Он пишет докладные записки по вопросу о гибридной кукурузе. Об использовании зарубежного опыта. Об иностранной литературе, которая почти перестала выходить на русском языке. Он протестует против запрета посылать за границу семена растений, так как с этим запретом прекратился приток семян и из-за границы.
Но работать становится все труднее. Все чаще прибывают в ВИР комиссии, все резче становятся их оценки.
Вавилова критикуют. За менделизм-морганизм. За преклонение перед иностранщиной. За потерю бдительности. За игнорирование практики.
А ведь достаточно было одного слова, ну, скажем, одного публичного заявления, что он, Вавилов, осознал правильность взглядов Лысенко… И он мог бы незаметно вести свою линию, как это сделали сотни селекционеров, официально признавших правоту Лысенко и продолжавших выводить сорта прежними методами.
Но на то он был ВАВИЛОВЫМ. На то был наделен мягкой непреклонностью своего характера…
Многими годами раньше, путешествуя по Греции, Вавилов объезжал полуостров Пелопоннес вместе с сотрудником советского полпредства Д. И. Макрояни
Когда путешественники уже сели в машину, их попросили подождать и скоро вынесли большую бутыль с вином.
И тут, к удивлению супругов Макрояни, Вавилов испуганно зашептал:
— Уберите, уберите!..
Он побледнел, ему стало плохо.
Рецина — вино «на любителя»: его настаивают на хвое, и оно имеет очень своеобразный вкус. Супруги Макрояни — греческие старожилы — пили его с удовольствием, Вавилов же — через силу.
— Зачем вы хвалили, зачем мучили себя? — с недоумением спросил Вавилова Дмитрий Иванович.
— Ах, чего не сделаешь ради науки! — ответил Вавилов.
…В годы схваток с лысенковцами он вряд ли вспоминал этот эпизод. Но Мария Ипатьевна Макрояни не забыла его и через сорок лет.
«Он сказал это с такой естественностью, что было видно — весь он в этих словах», — рассказывала она.
Он спешил. Программа его работы на 1940–1941 годы даже для Вавилова поражает насыщенностью. Десятки работ, и в том числе несколько на английском языке, задумал он написать за два года. И это сверх колоссальной нагрузки по руководству институтами и опытными станциями!
Он не терял работоспособности. Каждый новый научный факт, как и прежде, пробуждал в нем горячий интерес.
Он стал к этим годам плотен, тяжеловат. Залысины в волосах сильно углубились. Но «так же ярко блестели его глаза, с таким же увлечением он мог обсуждать интересующие его вопросы и делать одновременно много дел, — вспоминает о последних встречах с Вавиловым Е. А. Дояренко. — Так же таскал он всегда туго набитый раздувшийся портфель, так же приветливо улыбался. Но все же порой чувствовалась в этой улыбке где-то глубоко затаенная горечь, чаще срывалось осуждение бескультурья и недобросовестности некоторых собратьев ученых, чего он органически не переносил»*.
Друзей и товарищей по науке он, как мог, старался подбодрить, вселить в них уверенность в будущем. Характерно в этом отношении письмо Н. И. Вавилова к К. И. Пангало, написанное в 1939 году в ответ на горестное письмо Константина Ивановича, который тяжело переносил сыпавшиеся и на него нападки. Это письмо следует привести целиком:
«Дорогой Константин Иванович!
Работайте спокойно. Уделите сугубое внимание подытоживанию Вашей большой работы по бахчевым, в смысле капитальной монографии. Надо торопиться создавать бессмертные труды! Нодэн, [106] вероятно, работал побыстрее Вас, — надо его догнать и перегнать! Не напрасно я все время беру на себя роль беспокойного будильника. Это — первое.
106
Крупнейший французский биолог XIX века, работавший, как и Пангало, с бахчевыми, близко подошел к открытию законов Менделя.