Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство
Шрифт:
Мои надежды рухнули так же быстро, как взлетели. Именно этого мне следовало ожидать – мне никто не поверит. Я ничего не сказал, только смотрел в пол, ожидая услышать, какова моя дальнейшая судьба.
– Ты так надоел своей матери, что она не хочет тебя забирать. Она сказала, что все это выше ее сил.
Неожиданно появилась надежда, даже несмотря на то, что они снова предпочли поверить, что вся проблема заключалась во мне, а не в маме и Ларри. Возможно, все произошло не так, как я ожидал, и по неверным причинам, но мне, по крайней мере, удалось вырваться из маминой железной хватки. Все, наверно, решили, что я – лгун и негодный мальчишка, но, во всяком случае, хотя бы ненадолго я был в безопасности от побоев и насилия. Я полагаю, мама запаниковала после визитов полиции. Пока я был нем или слишком напуган, чтобы с кем-нибудь поговорить, она чувствовала себя в безопасности, но теперь я наконец нашел в себе мужество использовать свой голос, и, хотя в этот раз
Мы спали в совместных спальнях в детском доме, наши кровати были разделены ширмами, а персонал ночью постоянно приходил проверять, все ли в порядке. Находиться в таком месте было не слишком уютно, но все же здесь я чувствовал себя куда в большей безопасности, чем дома. Во всяком случае, никто не собирался на меня нападать или заставлять делать что-то, чего я не хочу. Хуже всего была скука, когда мы сидели без дела, смотря телевизор или играя, – но я быстро привык к этому, учитывая те долгие часы, которые я проводил в одиночестве дома, либо в своем темном подвале, либо в спальне братьев, где мне не разрешалось даже шевелиться.
Большую часть своего рабочего времени персонал детдома проводил, оценивая нас и разговаривая с каждым индивидуально, так что остальным было нечем заняться, когда наступала очередь следующего ребенка идти в кабинет для разговора. Но ни у кого из взрослых не было времени поболтать с нами неофициально, пошутить, даже для того, чтобы узнать нас получше; от них требовалось только успешно справляться со своими обязанностями. В этом отношении они больше напоминали тюремщиков или надзирателей, чем социальных работников. Я думаю, что если бы там был хоть один человек, готовый посидеть со мной и завоевать мое доверие, то на этом этапе я был бы уже готов рассказать о вещах, которые произошли со мной после смерти отца. Но я ко всем относился с недоверием, зная, сколько раз меня предавали, и ни у кого из персонала не было времени развеять эти подозрения.
Большинство детей, попадавших в детдом, уходили довольно быстро, но я был одним из наиболее тяжелых случаев, требующих много сил и времени, и у работников детдома возникли проблемы с пониманием, как со мной обращаться и что со мной вообще делать. Я все время беспокоился о том, каково будет их окончательное решение, боясь, что мама передумает и захочет забрать своего раба, – и они отправят меня обратно домой только потому, что не смогут придумать, как со мной поступить.
После того как завершился этап разговоров и оценки, мне сказали, что меня отправят либо домой, либо в другой детский дом на более длительный срок, либо к приемным родителям. Кому, интересно, захотелось бы усыновить сквернословящего подростка, верящего, что весь мир настроен против него, и с репутацией трудного, агрессивного ребенка, сбежавшего из дома? И, даже если бы кто-нибудь действительно меня усыновил, кто мог сказать, что они не будут обращаться со мной точно так же, как остальные? Лучшим вариантом для меня казалось остаться в системе социальной опеки, и все что мне оставалось делать – ждать решения людей, которых я даже не знаю. Это довольно неприятное и пугающее чувство, когда ты фактически не можешь ни на что повлиять в своей жизни.
Глава 15 Туда-сюда
Как только за меня взялась система социальной опеки, я всего за пару недель побывал в нескольких домах, пока там все решали, как лучше всего со мной поступить. Я знал, что был сущим наказанием для любого социального работника, который пытался мне помочь. Я был так зол на весь мир и так недоверчив к людям, что не собирался разрушать ничьих сомнений по этому поводу. Все, кто проявлял ко мне доброту в прошлом, в конце концов меня подвели: папа умер, Уолли и Пит бросили меня, Дуглас обманом хотел понравиться мне, предложив конфеты, Джон и, возможно, даже леди на телефоне доверия сдали меня полиции. Я не доверял ни одному ключевому работнику [2] , утверждавшему, что он делает что-то ради моего блага. Я решил, что лучше держать их всех на расстоянии, если не хочу снова быть побитым. Так что я делал абсолютно все, что хотел, и относился ко всем, как к мусору, что идеально совпадало с образом, описанным мамой. Я был кошмаром во плоти, и прошло совсем немного времени, прежде чем все начали искать способ избавиться от меня, переложив эту заботу на другие плечи. Я причинял всем слишком много беспокойства и был неиссякаемым источником неприятностей, так что никто не хотел меня терпеть.
Спустя примерно месяц после того, как меня забрали из телефонной будки, произошло худшее из возможного – кому-то удалось убедить мать забрать меня обратно домой. Может быть, они думали, что оказывают мне услугу, уговорив маму снова попробовать совладать со мной. Возможно, она обдумала это, и решила, что будет безопаснее держать меня при себе, чтобы знать, что я рассказываю людям. Или ей не хватало денег, которые я зарабатывал для нее у дяди Дугласа. Когда мне рассказали об этом решении, я взбесился точно так же, как на заднем сиденье полицейской машины месяц назад. Успокоить меня было совершенно невозможно, но в этот раз на меня просто никто не обращал внимания. Они были абсолютно уверены, что я – настоящая заноза в одном месте и что я высказал в адрес своего брата ложные обвинения, только чтобы добиться своего. Они хотели избавиться от меня как можно скорее, так что отправили трех работников детдома усмирить меня, усадили в белый фургон и отвезли домой к матери. Я кричал и дрался всю дорогу. Я почувствовал, что нет ничего, что я мог бы сказать или сделать, чтобы убедить их, что они совершают ошибку и доставляют меня прямиком в ад, отправляют на собственную казнь. Я как будто снова оказался в одном из своих кошмаров, где изо всех сил пытаюсь добраться до входной двери, но меня тянут обратно. Как бы сильно я ни отбивался ото всех в этом фургоне, он продолжал ехать к дому матери. Я мог бы с тем же успехом снова онеметь – ключевые работники не обращали никакого внимания на все мои мольбы и крики. Когда меня высадили у дома, социальные работники так крепко схватили меня, что я не мог не только убежать, но даже пошевельнуться; мама встретила нас со всем своим очарованием, приветствуя блудного сына, вернувшегося, наконец, домой, и заставила меня выглядеть еще более мерзким, неблагодарным и невоспитанным ребенком в глазах персонала детского дома. Как только они покинули дом и за ними закрылась входная дверь, улыбка исчезла с лица матери, и моментально дал о себе знать ее взрывной характер. Как я и ожидал, снова проснулся вулкан ее гнева, готовый к очередному извержению.
– Иди-ка сюда, – приказала она, схватив меня за волосы и потащив во вторую гостиную, где шторы, как всегда, были плотно задернуты.
Я знал, что был обречен. Откуда ни возьмись появился Амани, как только услышал, что фургон социальных работников уехал, и они вместе с матерью устроили самое чудовищное наказание в моей жизни. Впервые я попытался отбиться, отказываясь лечь и терпеть, но это только подливало масла в огонь их ярости, заставляя ее разгораться все сильнее и достигать новых немыслимых высот. Они оба были гораздо больше и сильнее меня, и вместе были непобедимы. Амани достал свой ремень, и, когда я оказался на полу, они с матерью начали бить, пинать и хлестать меня изо всех сил, бросать меня по комнате, словно я был тряпичной куклой. Они со всех сил били меня головой о стену, и мне казалось, что они действительно хотят меня убить.
– Что ты сказал тем сраным копам, маленький ублюдок? – кричал Амани, очевидно испугавшись, что может потерять прибыльные связи с дядей Дугласом и его друзьями, но мне не хватало воздуха, чтобы успокоить его и объяснить, что я ничего им не сказал.
– Я предупреждала, что я убью тебя, на хрен, если ты проронишь кому-нибудь хоть слово о том, что происходит в этой семье, – кричала мать, обрушивая удар за ударом на мое лежащее ничком тело.
Удары были такими сильными, что от них у меня перехватывало дыхание и начало рвать. Когда мать и Амани устали, они позвали Ларри и Барри посмотреть на меня. Я валялся на полу бесформенной кучей мяса. Потом они разорвали мою одежду и надругались надо мной как хотели, а я был слишком слаб, буквально уничтожен, чтобы оказывать хоть какое-то сопротивление.
– Я тебе устрою кое-что, что ты сможешь рассказать долбаной полиции, – прошипел Ларри сквозь зубы, подключаясь к процессу.
К тому моменту, когда они закончили, я был так избит и покалечен, что никак не мог показаться в школе на следующий день – кто-нибудь обязательно бы заметил следы побоев, – так что меня оставили на неделю дома, позвонив в школу и сказав, что я болен. Насколько мне известно, никто из службы социальной опеки не приходил проверить, как у меня дела после возвращения в семью. Никто из школы не приходил проверить, действительно ли я болен. Очевидно, они не поверили ни единому моему слову, мамино представление, как всегда, убедило их. А может, они решили, что вся наша семья – гиблое дело, и махнули на все рукой.
Всю следующую неделю меня ни на минуту не оставляли одного – они хотели быть уверены, что я не предприму очередную попытку вырваться на свободу или не найду какой-нибудь предмет, который смогу использовать для своей защиты. Они били и насиловали меня каждый раз, когда их охватывало желание. Но даже мать понимала, что нельзя держать меня дома вечно теперь, когда окружающий мир знал о моем существовании, и через неделю, когда наиболее заметные следы побоев зажили, им пришлось отпустить меня в школу, чтобы не рисковать и чтобы ключевые работники не нанесли им еще один визит. Все воскресенье перед моим возвращением в школу мать предупреждала меня и угрожала. Она рассказывала, что со мной случится, если я осмелюсь проронить кому-нибудь еще хоть слово о нашей семье. Она говорила и говорила, не останавливаясь, кричала и ругалась, от чего у меня голова шла кругом. Наконец мать схватила нож и приставила к моей шее.