Нина Грибоедова
Шрифт:
— Ну что за мысли, Александр! — испуганно вздрогнула Нина, — Ты помнишь:
За злато продал брата брат. Рекли безумцы: нет Свободы. И им поверили народы. Добро и зло — все стало тенью…Он не то задумался, не то запамятовал.
Нина закончила:
Все было предано презренью, Как ветру предан дольный прах…— Дольный прах… — задумчиво повторил Александр Сергеевич. — Так ты обещаешь мне?
Глава шестая
Обет
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
При въезде Грибоедова в Эчмиадзин все обитатели монастыря святой Гаяне вышли его встречать.
Сойдя с коня, Грибоедов приложился к кресту, протянутому патриархом.
Звонили колокола, покачивались хоругви и кадильницы, торжественно пели иноки священный гимн «Боже чудославный и присно пекущийся». В чистом воздухе синели струйки ладана, фиолетовыми пятнами выделялись ризы. Патриарх Ефрем — щупленький, с широкой седой бородой — взывал:
— Не ожесточайте сердец ваших! Да исполнится воля всевышнего!
Казалось, вдали внимал ему величественный Арарат.
Монастырская высокая стена, своими круглыми башнями схожая с крепостной, многоугольные купола мрачноватой церкви, молчаливые монахи в черных рясах и островерхих клобуках — все уводило куда-то в далекое средневековье, а может быть, и за пределы его.
Грибоедов приказал казачьему отряду разбить палатки за монастырской стеной, отогнать коней на попас. Сам же со свитой, слугами и родственниками устроился в приготовленном на этот случай заботами Александра Гарсевановича большом сложенном из темного камня доме возле площади.
Толстые стены этого дома предназначены были для отпора всех стихий и бед.
Грибоедов и Нина поместились в угловой комнате, обогреваемой грубо сложенным камином. Слуги принесли походный столец, раздвинули его, положили возле тахты леопардову шкуру, и в похожей на келью комнате сразу стало уютно.
После ночевок под холодными шатрами на высоких горах, когда Нине приходилось натягивать чулки, связанные Талалой, здесь, конечно, была благодать.
К вечеру пошел сильный дождь.
— Знать бы имена сорока лысых! — серьезно сказал Александр Сергеевич, и Нина рассмеялась.
Это Маквала уверяла, что стоит записать на бумаге имена такого количества лысых, повесить тот лист на дерево, как дождь немедленно пройдет.
— Ты не думай, что Маквала глупышка, — заступилась за подругу Нина.
— Ну что ты! У Ежевички острый ум…
Александр Сергеевич усадил Нину в кресло напротив камина, сам сел на низкую скамейку у ее ног.
За окном дребезжали потоки в лопнувшей водосточной трубе. Свет оплывшей свечи в шандале едва освещал комнату. Потрескивали дрова в камине, отблески огня причудливо расцвечивали Нинино лицо, синий халат Грибоедова, перепоясанный толстым шнуром с золотистыми желудями на концах.
Нина протянула руку, взяла кинжал, лежавший на столе.
— Откуда он у тебя? — спросила она мужа.
Лицо Грибоедова стало таким, каким было возле одинокого камня на холме — замкнутым, строгим.
— Я вывез с поля боя умиравшего горца… Он подарил… как побратиму…
Нина осторожно извлекла из ножен голубоватый клинок дамасской стали. Клинок сверкнул холодно и предостерегающе. Надпись на нем требовала: «Будь тверд душой».
Да, это очень важно и для жены Поэта — быть твердой душой. Она вдвинула клинок в ножны.
— Если кинжал переживет меня, отдай его достойному, — словно завещая, так же неожиданно, как у могилы Монтрезора, сказал Грибоедов.
— Ну что за мрачные мысли! — запротестовала Нина. Молодо, ослепительно сверкнули ее зубы. — Будем век жить, не умрем никогда!
Милая девочка. Ну будем, так будем.
— Ты знаешь, Нинуша, я, пожалуй, напишу письмо, — произнес он, вставая. Отвинтил крышку походной чернильницы, пристроившись на краю стола, начал писать Варваре Семеновне. И она, и муж ее, Андрей Жандр, — оба литераторы — были его давними и добрыми друзьями, и Грибоедов любил писать им.
Как-то Варвара Семеновна рассказала ему о чудовищном преступлении одного помещика. «Напишите об этом, непременно напишите!» — стал просить он. Недавно, перед отъездом в Персию, Варвара Семеновна дала ему прочитать рукопись — первые главы романа. Там описывался и подлец-помещик. Это было настоящее. «Прошу, как друг, настаиваю — завершите труд». Она обещала.
Нина скосила глаза на белый лист перед Александром. Он пишет женщине, несомненно женщине. Как надо вести себя в таких случаях? Спросить — кому? Но это унизительно. Сделать вид, что ее не касается… Но это выше сил. А может быть, он пишет все же мужчине? Нет, нет — женщине!
Грибоедов обмакнул перо в чернильницу.
« 17 сентября 1828 г. Эчмиадзин.
Друг мой, Варвара Семеновна!
Жена моя, по обыкновению, смотрит мне в глаза, мешает писать, знает, что пишу к женщине, и ревнует…»
Он приподнял голову, близоруко щурясь, лукаво посмотрел на Нину:
— Показать тебе, что я пишу?
— Нет, нет, — торопливо, пожалуй, слишком торопливо, возразила она. — Ты знаешь, у меня болит голова… Я прилягу.
— Ложись, родная. Может быть, дать лекарство?
— Не надо, пройдет…
Александр уложил ее на тахту. Нина свернулась калачиком. Он укрыл ее клетчатым пледом, подоткнул его со всех сторон:
— Ну спи, моя арчви…
Грибоедов возвратился к листу, продолжил письмо.
«Будем век жить, не умрем никогда!» — это жена мне сейчас сказала.
Он поглядел в ее сторону.
Нина лежала к нему спиной. Из-под одеяла виднелась нежная, беспомощная, как у ребенка, шея. Под завитками волос таила тепло трепетная жилка. На мгновение Грибоедову показалось: он чувствует запах этой шеи, ощущает губами биение жилки. Александр Сергеевич неохотно отвел глаза.