Нищета. Часть вторая
Шрифт:
Лакея, уже давно томившегося в одиночном заключении, вызвали на допрос к г-ну N. Бедняга лишился последних остатков разума, но следователь, убежденный, что все это — искусное притворство, заявил:
— Обвиняемый, если вы по-прежнему будете настаивать на своей гнусной лжи, мне придется все занести в протокол!
Несчастный глупо засмеялся. Это взорвало чиновника.
— Напрасно вы думаете выйти сухим из воды, прикидываясь сумасшедшим. Вам не удастся одурачить меня!
Лакей ровно ничего не понимал, но эти слова привели его в такую ярость,
Один из тюремных надзирателей, большой любитель подшутить, распространил слух, будто обвиняемого еще до ареста укусила бешеная собака. Г-н N. слыхал, что бацилла водобоязни действует не сразу после укуса, и велел сменить ремни на цепи, которые узник не мог бы перегрызть. Теперь бедняга не в состоянии был даже пошевельнуться.
В промежутках между допросами этого главного обвиняемого (чья виновность казалась тем очевиднее, чем упрямее он притворялся помешанным) г-н N. допрашивал остальных. Но Шифар, Рене (он же Фанфрелюш) и Туанета (она же Муслина) отвечали на вопросы чрезвычайно уклончиво.
Среди задержанных при облаве оказались и две женщины, которых мы видели с тюрьме Сен-Лазар: толстая эльзаска Катерина и Волчица. Г-н N. давно знал обеих и понимал, что от них ничего не выведать: эльзаска была слишком глупа, а Волчица — слишком скрытна. Поэтому все надежды он возлагал на юнцов. Но ни ветреный Фанфрелюш, ни долговязый Шифар, ни дерзкая красотка Муслина не хотели сообщать интересовавшие его подробности. Зато они упрямо распространялись о том, о чем их никто не спрашивал, и приводили следователя в негодование. У них хватало мужества насмешливым тоном рассказывать о своей плачевной жизни бродяг. Судьи не обращают внимания на эти мелочи; но та грязь, в которой они топят отверженных, оставляет следы и на их лицах.
— Почему вы занимались воровством? — спросил Муслину г-н N.
— Господи, да потому, что мне хотелось есть, сударь, а продаваться то одному, то другому опротивело. А ведь чтобы жить, надо что-то делать…
— Так почему же вы не работали?
— А кто бы меня нанял? Чтобы получить работу, нужно быть очень ловкой.
— Где вы ночевали?
— Повсюду.
— Как это так — повсюду?
— Ну да, в старых укреплениях, в обжигательных печах, в строящихся домах, а летом, пока не холодно, — под железнодорожными мостами или на кладбищах под деревьями. Один раз — даже в церкви.
— Как это в церкви?
— Я спряталась в исповедальне. Когда все ушли, я вылезла и хотела было устроиться спать на алтаре, но испугалась. Представьте себе: едва пробило полночь, открылась потайная дверь и вошел кюре с нарядно одетой дамой…
— Я вас об этом не спрашиваю! Если вы вздумаете выступать с подобной клеветой на суде, вам не поздоровится!
— Почему, сударь?
— Молчать!
— Не знаю, сударь.
— Причащались ли вы когда-нибудь?
— Не помню, сударь.
— Вы злоупотребляете моей добротой! Суд определит, какого наказания вы заслуживаете.
— Как вам будет угодно, сударь.
Следователь был вне себя от злости. Допрос Шифара привел его в еще большее раздражение.
— Обвиняемый, где вы познакомились с Огюстом Бродаром?
— Я его не знаю. Это — председатель Судебной палаты?
— Молчать! Чем вы занимаетесь?
— Вы же велели мне молчать, сударь!
— Не шутите с правосудием!
— Я не могу с ним шутить, так как ни разу с ним не встречался.
— Наглец! Каково ваше общественное положение?
— Весьма паршивое, сударь.
— Болван! Вы прекрасно знаете, что я говорю о вашем ремесле?
— Я не знаю никакого ремесла, сударь.
— На что вы живете?
— Я толкую законы.
— Обвиняемый, что за чепуху вы мелете?
— Истинная правда, сударь. Хоть у меня и есть экземпляр кодекса законов, но я в него не заглядываю, так как знаю их все наизусть. Когда ко мне обращаются простые люди, чтобы узнать, чем им грозит закон, я беру с них по два су, а с тех, кто побогаче, — по четыре. Вот уже года два, как я даю такие советы.
— Молодой человек, я позабочусь о том, чтобы председатель суда приструнил вас как следует. Он вам покажет где раки зимуют!
— Это невозможно, сударь. Если председатель оскорбит подсудимого, приговор утрачивает законную силу.
Господину N. чуть не стало дурно.
— Жандарм, уведите обвиняемого, и пусть надзиратели немедленно сообщат, если он будет дерзко вести себя!
— За оскорбление надзирателя полагается не более, чем от шести дней до шести месяцев тюрьмы, — сердито возразил Шифар. — Так сказано в кодексе.
Допрос Фанфрелюша также не мог удовлетворить г-на N.
— Каким образом вы сносились с Огюстом Бродаром?
— С Огюстом Бродаром?
— Обвиняемый, не повторяйте моих слов!
— А если вы чихнете — тоже не повторять?
— Жандарм, не забудьте передать, чтобы обвиняемого посадили в карцер. Он оскорбляет правосудие.
— Начхать мне на ваше правосудие!
От этих допросов следователь потерял и сон и аппетит. К тому же он боялся, как бы не обнаружилось, что он делал поблажки некоторым лицам, причастным к судебному процессу.
Публика уже пресытилась как «делом Руссерана», так и «делом Обмани-Глаза». Об этих убийствах столько говорили, что заметки о них набили всем оскомину.
Разозленный неудачным допросом молодых бродяг, г-н N. снова отправился к лакею. Но тот, совершенно обессиленный припадками, впал с бессознательное состояние, которое врачи называют коматозным. Убежденный, что все это — одно притворство, следователь грубо его растолкал. Несчастный приоткрыл глаза и посмотрел на своего мучителя тускнеющим взглядом. По его телу, закованному в цепи, пробежала дрожь.