Ночь и вся жизнь
Шрифт:
Анциферов запустил руку, вынул горсть зерна, подул, сметая мусор.
— Это пшеничка называется? Суржа у тебя. Ты что думаешь, слепой я?
— Тут больше пшеницы, товарищ начальник. Жита почти нет. Запишите как пшеницу. — Углом толстого платка она прикоснулась к глазам. — Запишите, а? Все ж денег поболее будет. Вдова я, ребятишки поизносились, одежа нужна.
— Всем нужна, — отрезал Анциферов. — Пишите суржа и платите как за суржу, — велел он Гурилеву.
— Но, может, здесь действительно в основном пшеница. Какие у вас основания не верить? — спросил Гурилев.
— А
— Хорошо, — тихо ответил Гурилев. — Но этот мешок я помечу. Вернемся, я проверю в лаборатории. И если окажется, что женщина права, вам придется…
— Ничего мне не придется, Антон Борисович, — перебил Анциферов. — Какая лаборатория? Откуда? Район всего пять дней, как освобожден… А это кто такой? Муж твой? Что за сено? — повернулся он к бабе и указал на сани, где сидел мужик.
— Сосед, безлошадный он.
— Картофеля или отрубей нет у меня. — Мужик сошел с саней. — Сено бери. — Он хмуро повел глазами на тюки.
— Немецкое? — хмыкнул Анциферов.
— Оно.
— Что ж ты, трофейным хочешь отчитаться перед властью? Где взял?
— Где взял, там уж нет. Не гнить же ему. А у меня ни коня, ни другой скотины.
— Все трофейное, бесхозное и так принадлежит государству.
— Ты мне правила не читай. Хошь бери, не хошь — ей за так отдам, — указал он на бабу.
— Сгружай, — уступил вдруг Анциферов. — Засчитайте ему, Антон Борисович…
Вельтман сидел рядом с Ниной в кабине.
— Ты где был, Ваня? — соскабливая с его шинели засохшую грязь, спросила она.
— Крутился в окрестностях. Мед нужен для госпиталя.
— Наверное, голодный? Я покормлю тебя. — Она заглянула ему в глаза.
— Да нет, я перекусил… Ты как съездила?
— Съездила. Он собирается в Гуртовое.
— Надо, Нина, помочь. Его дело тоже невеселое.
— Да уж видела… Глухой он какой-то.
— Глухой?
— Себя только слышит.
— Ты у меня психолог, — засмеялся Вельтман и погладил ее шершавую, в царапинках, узкую кисть. — Пальцы у тебя красивые, смотри, форма ногтей прямо аристократическая. Маникюр бы сделать!
— Сейчас в самый раз, — грустно сказала Нина, отстранив руку и разглядывая ее. — А потом в карбюраторе копаться… Иван, мы когда ехали в Бережанку, что-то на просеке мелькнуло. Не немцы ли? Вроде ихние шинели…
— Ты просто устала… Стрельнули по вас? Нет?.. Откуда им тут взяться, в тылах?
— Не знаю… Анциферов идет. Соскучился по мне.
Вельтман отстранился, выпрямился.
— Ну что, Нина, — подошел Анциферов, — в путь-дорогу? А с тебя магарыч, старший лейтенант. Нашел я твой склад.
— Неужели?
— Плохо меня знаешь… В лесничестве, по дороге на Бережанку, Я там предупредил: если хоть грамм чего пропадет — под суд…
— А как вы узнали?
— Я еще вчера знал. Антон Борисович отдыхать изволили, а я на разведочку ходил. Хотел сегодня оприходовать, да ты подвернулся.
— Отчего ж не сказали сразу?
— Чтоб ты машину дал, чтоб интерес у тебя был.
— Вы не из купеческого сословия? — засмеялся
— Просто. Взял одного старика на хуторе за бороду: «Ты, говорят, немцам свинью свою заколол, подношения делал?» А он рот раскрыл от страху: «Было такое». Я ему и говорю: «Если не хочешь неприятностей, выкладывай, что и где немцы оставили».
— Кто же вам сообщил про свинью эту?
— Я и понятия не имел. На арапа: ведь немцы многим приказывали свинину им поставлять. Вот и весь фокус. Психологический расчет. Я всегда учитываю, что у каждого грешок какой-нибудь за душой, каждый в чем-то виноват. Совсем чистых не бывает. Один больше грешен, другой меньше. Вот на эту мозоль и жму. Учитывая, конечно, общую обстановку.
— Занятный вы индивидуум. — Вельтман с серьезным любопытством разглядывал Анциферова. — Значит, и на вас таким способом давить можно при необходимости?
— Наверное. И я не святой, — по-деловому согласился Анциферов. — Ладно, пора мне…
Холодный мартовский день, убывая, менялся: небо стало ниже, как бы разделилось — прополоскалось светлым на западе, тенью затянулось на востоке. Анциферов и Нина давно уехали в Гуртовое.
Прихрамывая сильнее обычного, чувствуя, что натер валенком ногу в подъеме, Гурилев присел на валявшуюся балку. Вельтман, томясь, ходил по разрушенному зданию мастерских, цепляя ведра с примерзшими остатками извести, пустые добротные ящики с немецкой маркировкой. Звук его безразлично громыхавших шагов раздражал Гурилева. Он понимал, что Вельтман меньше всего повинен в его дурном настроении… Не совершил ли он, Гурилев, ошибку, согласившись на эту поездку и вообще затеяв переезд из Джанталыка на Украину? Может, проще было досидеть в Средней Азии до конца войны, а потом уже, более осмотрительно, искать возможность перебраться в родные места? Получилось же вовсе нелепо, далеко от того, на что рассчитывал.
После ухода Сережи в армию, оставшись одни, они с женой стали подумывать о возвращении из эвакуации. Судили-рядили, и Гурилев по совету жены написал в Москву в наркомат старому приятелю Шарыгину, что хотел бы вернуться в освобожденный осенью Донбасс. Написал, почти не надеясь на ответ: не переписывались они прежде. Жив ли Шарыгин? Не на войне ли? Затея отозвалась спустя пять месяцев телеграммой из Киева, приглашавшей приехать для переговоров о трудоустройстве в системе потребкооперации. Рассудили с женой, что он едет, устроится на работу, решит вопрос с жильем, а там и ей вышлет вызов.
В освобожденном три месяца назад Киеве ему сказали: «Люди нам очень нужны. Куда бы вы хотели?» Гурилев хотел, конечно, в Сталино, но ему уклончиво сказали: «Мы имели в виду другое. Вот, выбирайте, есть три города. Все одинаково пострадали. С жильем, сами понимаете… Но надеемся, жизнь наладится… В каждом из этих городов нам нужны бухгалтера».
Он выбрал старый город, бывал в нем до войны, помнил невысокие, по-южному побеленные дома за палисадниками, красивый парк, плотно мощенные улицы с акациями, на окраине большое озеро с деревянными купальнями.