Ночь и вся жизнь
Шрифт:
До горки бы… Перевалить за нее… Там не догонят… А потом — в село. В автобат… Чтоб взять всех… Нет, положить до единого!.. Там же — в лесу… Сам… каждому полдиска… В рожу… В живот!.. Суки!.. Как они Ивана — в спину!.. Всего в решето…
Ему хотелось стать меньше ростом, потерять объем, форму, стать плоским, как бумажный лист, — только бы не убило до горки. Пусть ранят… За горкой он уйдет от них… Пусть умрет по дороге. Конь мертвого довезет, знает домой дорогу… И все тогда поймут.
Но он стоял во весь рост, гнал, не оглядываясь. Он понял, что немцы выбежали на просеку, что их
Но и они это знали и остервенело, с отчаянием стреляли вслед, пока не увидели: человек, стоявший на санях, рухнул навзничь, лошадь, ощутив натянувшиеся вдруг вожжи, пошла шагом. Спотыкаясь, скользя сапогами на выбоинах, потные, измученные страхом и напряжением, немцы радостно побежали догонять сани…
Мерзлые сумерки уползли к закату. Со снежного наста туда стек их недолгий сиреневый отсвет, и, настигая его, все вокруг накрыла сплошная вечерняя тень. Глядя на быстро меркнувшую лиловую полосу над горизонтам, Гурилев вслушивался: не долетит ли оттуда звук машины. Уехав вторично уже после полудня, Нина и Анциферов до сих пор не вернулись. Было тихо и мертво, темное поле бескрайне выстилалось вдаль, покрытое уже плотно осевшим к этой поре зачерствелым снегом.
Гурилев понимал всю бессмысленность своего одинокого сидения здесь. Но и уйти в село не мог, все надеялся: вот-вот подъедет Анциферов из своей последней ходки, на которую надеялся, не зря же просил ждать его тут. Гурилев отвергал мысль, что Анциферов мог забыть об этом либо по злопамятству решил поморозить его без толку. Что-то, видимо, задержало их в обратном пути.
Он совсем окоченел, поминал в душе свою невезучесть, неумение вовремя отказать кому-то, отвергнув домогательство, высказанное деликатным словом «услужите», отчего становился подвластен условиям, которые переиначить вроде уже и не представлялось возможным.
Как многие люди, остающиеся в одиночестве, он без нужды полез за часами. Из недр под одежками извлек их, массивные, серебряные, с двумя крышками, на которых вычеканены медали — заслуги фирмы «Павел Буре». На циферблате римские цифры, ажурные стрелки. Часы в 1910 году купил покойный отец. Он носил их в гнездышке жилета на затейливой белой цепочке, ловко доставал пухлыми в веснушках пальцами и, дальнозорко отстранив, говорил: «Антоша, нам пора». Вместе с отцом, директором реального училища, они выходили из дому. На углу расставались: отец шел к себе в училище, а четырехклассный Антон — в гимназию… Боже! Этим часам тридцать четыре года!
Гурилев посмотрел на циферблат. Пятнадцать минут десятого.
Затолкав поплотнее шарф за пазуху, он решил обойти со всех сторон полуразрушенное здание мастерских, очень уж не хотелось забираться внутрь, усаживаться и ждать бог знает сколько.
Медленно двинулся с места, в валенках прихрамывал заметней, но зато было теплей. Вспомнил, что самое главное при нем: в вещмешке ботинки, один обычный, другой — ортопедический, с высоким задником, похожий на
Посветлело — выкатился восковой круг луны в таинственных пятнах возвышенностей и впадин.
Гурилев шел вдоль уцелевшей стены. Кирпич оставался еще свежекрасным, выдавленные из щелей застывшие качалочки раствора едва побурели. Здание было новым, выстроили его, видимо, перед самой войной, да вот мало попользовались…
Он свернул за угол, остановился у вываленной взрывом стены, собрался было дальше, когда услышал отдаленный зов:
— Антон Борисович!.. Анциферов!.. Вы где?
Гурилев пошел навстречу голосу, обогнул здание, увидел Доценко.
— Антон Борисович! — бросилась к нему. — Анциферов где?
— Еще не вернулся. Не знаю, что и думать.
— Беда, Антон Борисович! Нельзя вам в село! Немцы!
— Какие немцы? — не понял он.
— Бог знает… Машиной заехали… Похоже, по лесу блукали. Табор какой-то, как бродяги, грязные, обтрепанные… Видно, обессилели, что не побоялись в село… Как поняла, горючее у них на исходе… — Все она проговорила быстро, не сводя темных глаз с осунувшегося вдруг его лица.
— Что же делать? — спросил он растерянно.
— Переждать вам. Они не задержатся. Самих страх гонит. Думаю, до рассвета уйдут. Погреются, пожрут — и в бега, своих искать-догонять.
— А где старший лейтенант? — вспомнил Гурилев о Вельтмане.
— Не прибыли еще. С Володей он, в лесничество подались. Надо бы в часть какую сообщить. Чтоб этих немцев…
— Да-да, — закивал Гурилев, пытаясь что-то придумать. Но ничего не придумывалось, и он стоял перед Доценко, стыдясь своей слабости, беспомощности и того, что вынужден надеяться на эту немолодую, заезженную хлопотами женщину.
— Я пойду, — наконец сказала она. — Может, где по дороге Володю перехвачу… Вернется Анциферов, вы ему все так и передайте…
Она уже отошла, почти слившись с теменью, когда легкий стрекот мотора простучал по тишине, дальний свет фар лизнул снег и стал перемещаться.
— Едут! — крикнул Гурилев. — Ольга Лукинична! — Крикнул еще раз: — Анциферов едет! — Он увидел, что она повернула обратно.
Обрадованный Гурилев решил не укорять Анциферова и, когда тот, подъехав, выскочил из кабины с перекошенным от усталости лицом, лишь спросил:
— Благополучно?
— Дальше некуда! — буркнул Анциферов. — Четыре часа порожняком в поле простояли. Ремешок вентилятора порвался. С тем и вернулись… Доценко, что ли? — увидел он приближавшуюся Ольгу Лукиничну. — Что ей?
— Немцы, — почему-то шепотом сказал Гурилев.
— Это еще что?! — выпрямился Анциферов.
— Она вам все расскажет.
Анциферов двинулся навстречу Ольге Лукиничне.
Из кабины вышла Нина и, сунув назябшие за день руки в карманы телогрейки, обогнула машину, постучала сапогом по скатам, подошла к Гурилеву: