Ночь – мой дом
Шрифт:
Судя по длине брюк, они с отцом все-таки не совсем одного роста: отец чуть повыше. И шляпа его чуть теснее, чем у Джо. Проблему шляпы Джо решил, чуть сдвинув головной убор на затылок, получилось даже щеголевато. Что касается брюк, то он дважды подвернул штанины и подколол их булавками с ночного столика покойной матери.
Свою прежнюю одежду и бутылку хорошего рома он снес вниз, в отцовский кабинет. Даже сейчас он не мог отрицать, что, готовясь переступить порог этого помещения в отсутствие отца, он чувствует себя каким-то святотатцем. Он постоял на пороге, прислушиваясь к звукам дома — к потрескиванию в батареях парового отопления, к поскрипыванию молоточков в больших напольных часах, высящихся в вестибюле и готовящихся пробить четыре. Он был уверен, что дом пуст,
Когда молоточки ударили по своим колокольчикам, Джо вошел в кабинет.
Стол располагался перед высоким окном-фонарем, выходящим на улицу. Это был рабочий стол с двумя тумбами, выдержанный в викторианском стиле, богато украшенный, сделанный в Дублине в прошлом веке. О том, чтобы украсить свое жилище таким предметом обстановки, сын фермера-арендатора из захолустного угла ирландского Клонакилти не мог и мечтать, находясь в здравом рассудке. Не говоря уж о маленьком рабочем столике в том же стиле, восточном ковре и толстых шторах янтарного цвета, графинах фирмы «Уотерфорд», дубовых книжных полках с фолиантами в кожаных переплетах, бронзовых карнизах для штор, антикварном кожаном диване с такими же креслами и ящичке для сигар орехового дерева.
Джо открыл один из шкафчиков за книжными полками и опустился на корточки, чтобы открыть сейф, который таился внутри. Набрал 3-12-10, номера месяцев, когда родился он и его двое братьев, и открыл дверцу. Внутри лежали материнские драгоценности, пятьсот долларов наличными, свидетельство о собственности на дом, родительские свидетельства о рождении, пачка бумаг, которые Джо не стал изучать, и чуть больше тысячи долларов казначейскими облигациями. Джо вынул все это и сложил на пол справа от дверцы шкафа. Задняя стенка сейфа была сделана из той же толстой стали, что и остальные его части. Джо снял ее, сильно нажав большими пальцами на верхние углы, и положил на дно первого сейфа. Ему открылся циферблат второго.
Его комбинацию оказалось гораздо труднее угадать. Он перебрал дни рождения всех членов семьи, но безрезультатно. Все номера полицейских участков, где служил отец за эти годы, — тщетно. Он вспомнил, что отец говаривал: «Удача, неудача и смерть всегда ходят по трое», и попробовал всевозможными способами использовать тройку, но не добился успеха. Процесс подбора этой комбинации он начал еще в четырнадцать лет. Однажды, уже в семнадцатилетнем возрасте, он заметил письмо, которое отец оставил на своем столе. Послание другу, ставшему начальником пожарной охраны в Льюистоне, штат Мэн. Письмо, напечатанное на отцовском «ундервуде», содержало нагромождение лживых фраз: «Мы с Эллен беспредельно счастливы, мы по-прежнему так же пылко любим друг друга, как и в день нашей первой встречи…»; «Эйден вполне пришел в себя после трагических событий сентября девятнадцатого…»; «Коннор успешно преодолевает свою телесную немощь…», а также: «Видимо, Джозеф осенью поступит в Бостонский колледж. Он говорит, что планирует работать в области торговли акциями…» Под всем этим враньем стояло: «col1_0». Он всегда подписывался так. Никогда не ставил имя и фамилию полностью, будто это могло его скомпрометировать.
Т. К. К.
Томас Ксавьер Коглин.
Т. К. К.
Двадцатая, двадцать четвертая и третья буква в английском алфавите.
20-24-3.
Джо набрал эти числа, и второй сейф, пронзительно взвизгнув петлями, открылся.
Тот был фута два в глубину. И полтора фута из них занимали деньги. Пачки денег, туго перехваченные красными резинками. Некоторые из купюр попали в сейф еще до рождения Джо, а некоторые, возможно, оказались здесь на прошлой неделе. Целая жизнь, полная взяток, подношений, подарков. Его отец, столп Града на холме, американских Афин, Центра Вселенной, — куда больший преступник, чем тот, каким мог когда-либо стать Джо. Потому что Джо никогда не мог придумать, как являть миру больше одного лица. А в распоряжении отца имелось такое множество лиц, что оставалось лишь гадать, какое из них подлинное, а какие — лишь подделки, маски, личины.
Джо знал, что если сегодня вечером он обчистит этот сейф, то
Но он не хотел отцовских денег. Он украл его одежду, потому что ему понравилась мысль покинуть город в наряде этого старого паршивца, но он скорее переломал бы себе руки, чем решился взять ими хоть одну бумажку из отцовского капитала.
Он поместил свою аккуратно сложенную одежду и замызганные башмаки поверх нечистых денег отца. Хотел оставить записку, но не смог придумать больше ничего такого, что он желал бы передать отцу, так что просто затворил дверцу и покрутил диск. Поставил на место фальшивую стенку первого сейфа, потом запер и его.
С минуту он расхаживал по кабинету, в последний раз все тщательно обдумывая. Это будет верх безумия — попытка добраться до Эммы на пышном мероприятии, которое посетят все городские знаменитости, куда гости будут приезжать на лимузинах и проходить исключительно по приглашениям. Похоже, в прохладе отцовского кабинета он все-таки впитал в себя некоторую долю безжалостного прагматизма Коглина-старшего. Надо бы принять дар богов — готовый путь из того самого города, куда, как все ожидают, он должен пробираться. Но время работает против него. Он должен выйти из парадной двери, вскочить в похищенный «додж» и рвануть на север, словно дорога под ним горит.
Он посмотрел в окно на Кей-стрит, на этот мокрый весенний вечер, и напомнил себе, что она любит его и что она будет его ждать.
Выйдя на улицу, он уселся в «додж» и стал смотреть на дом, в котором родился, на дом, который сделал его таким, каким он стал. По меркам ирландского Бостона он вырос в неге и роскоши. Он никогда не ложился спать голодным, никогда не ощущал мостовую сквозь подошвы ботинок. Он получил образование сначала у монахинь, потом у иезуитов и только в одиннадцатом классе бросил школу. По сравнению с большинством его дружков и подельников его детство и юность прошли в тепличных условиях.
Но в центре всего этого зияла дыра, и гигантское расстояние между Джо и его родителями служило отражением расстояния между его матерью и его отцом — и матерью отца, и большим миром в целом. До того как он появился на свет, родители словно бы бились на войне, и война эта окончилась настолько хрупким миром, что признать ее существование уже означало разрушить перемирие, так что никто ее даже не обсуждал. Но поле битвы по-прежнему простиралось между ними: мать оставалась на своей стороне, отец — на своей. А Джо сидел посредине, между окопами, на обезображенной и обожженной полоске взрытой земли. Пропасть посреди его дома породила пропасть между родителями, и однажды эта пропасть засосала и Джо. А ведь было время, несколько лет в детстве, когда он надеялся, что все может повернуться иначе. Но сейчас ему уже не удавалось вспомнить, почему тогда им владело такое ощущение. Все никогда не бывает, как должно быть; все остается как есть, такова простая правда, и она не меняется по твоему хотению.
Он доехал до автобусной станции Восточной линии. Станция располагалась на Сент-Джеймс-авеню и представляла собой маленькое строеньице желтого кирпича, окруженное гораздо более высокими зданиями. Джо решил рискнуть: правоохранители, которые его ищут, наверняка засели у выходов на посадку к северу от этого здания, а не в юго-западном его углу, где располагались камеры хранения.
Он проскользнул внутрь через дверь, сквозь которую все выходили, и смешался с толпой часа пик. Пусть толпа работает за него, он не станет двигаться против течения, не будет никого обгонять. Впервые его устраивало, что он не такой уж высокий. Едва он оказался в самой гуще людей, его собственная голова стала всего лишь еще одной макушкой среди множества других. Он углядел двух копов у выходов на посадку и одного — в толпе, футах в шестидесяти.