Ночь на кордоне
Шрифт:
Илья не возвращался долго, должно быть, он прятал убитого в сарае. За это время страх во мне сам собой улёгся, я вылез из-под кровати, взял книгу и полицейские бумаги и кинулся в коридор. Но тут наружную дверь заслонила огромная фигура Ильи. Я почти налетел на него. Растопырив ручищи-грабли, он двинулся на меня. Ноги у меня подкосились, я еле переставлял их, отступая. Наткнувшись спиной на шкаф, остановился. «Конец…» — мелькнула мысль. Я взглянул в выпученные глаза полицейского и зажмурился. И с закрытыми глазами я чувствовал, как тень его фигуры надвигалась на меня.
Только через минуту я открыл глаза. В комнате слоями висел дым, пахло порохом.
У ног моих, на том самом месте, где только что был задушен художник, лежала огромная туша Ильи.
Я выронил револьвер и, с опаской обойдя мёртвое тело, бросился на улицу.
Дома мы с тёткой расслоили обложку книги и извлекли оттуда лист бумаги, на котором были напечатаны фамилии партизан. Большинство их мне не были известны, некоторых я знал. Какова же была моя радость, когда я прочёл фамилии Дарьи Петровны, моей тётки и моего отца… Теперь я понял, почему отец не хотел эвакуироваться и до последних минут оставался в городе.
30. ОБСТРЕЛ. МЫ УКРЫВАЕМСЯ В ПОГРЕБЕ
В городе с каждым днём становилось тревожней. Улицы запрудили машины, танки, обозы с ранеными. Вокруг них сновали немецкие и венгерские солдаты. Запорошенные снегом, они напоминали наполеоновских солдат во время переправы через Березину. Офицеры кричали, ругались, отдавали резкие приказания.
Фронт приближался.
Ночью удары страшной силы потрясли наш дом. Со стен посыпалась штукатурка, зазвенела посуда, с кастрюли соскочила и покатилась по полу крышка.
Мы вскочили с постелей. За окнами вспыхивали разрывы, вздрагивала земля.
— Обстрел! — закричала тётка. — Бежим в погреб!
Мы с Настенькой заметались по комнате, собирая одежду и обувь. Выскочив наружу, увидели, что немцы установили во дворе миномет. Солдат сунул в дуло тупорылую мину, и звонкий выстрел оглушил нас.
Над городом висел дым, вспыхивали зарева пожарищ, взлетали в небо ракеты.
Мы укрылись в погребе под сараем. Первую ночь просидели, ошарашенные взрывами, но переполненные радостью близкого освобождения.
Осада города началась. Трудно было нашим бойцам с голого поля взять укрепления противника.
Мы стали по возможности благоустраивать новое жилище. Настенька подмела пол, я принёс сверху стружек, сухого бурьяна для постелей. Установил в углу железную печурку, наколол под свет коптюшки щепок, и погреб стал напоминать военный блиндаж.
Жить в погребе пришлось долго. Днём в разгар боя я высовывался наружу посмотреть, не видно ли наших бойцов, тётка стаскивала меня со ступенек за рубаху, ругалась:
— Куда лезешь? Убьют, как дрофу, и победы не увидишь.
Ночами бой затихал. Только изредка небо озаряла ракета, и свет её проникал к нам в погреб. Наверху торопливо тарахтели пулемётные очереди. Гасла ракета — затихала стрельба.
31. ОСВОБОЖДЕНИЕ. ПРАЗДНИК. МАЛЬЧИШКИ ОЗОРНИЧАЮТ
В погребе мы прожили две недели. Продукты кончались.
Настенька, распоряжавшаяся жизнью нашего убежища, с величайшей бережливостью делила между нами печёные картофелины, разрезая их на ломтики и посыпая крупной серой солью. Голод давал себя знать.
Тётка простудилась, её знобило. Все ночи она натужно кашляла, лёжа на своей подстилке. Настенька поддерживала в нас бодрость духа и уверенность в завтрашнем дне.
— Ничего, — говорила она, — кончится картошка, будем есть кукурузу. Овёс помелем… Всё равно наших дождёмся.
Как-то ночью я дремал около догоравшей печурки. Настенька спала на стружках, положив голову на мои колени, а тётка страшно храпела, что обычно случалось с ней, когда она ложилась навзничь. Неожиданно внутренность погреба осветилась светом взлетевшей в небо ракеты, и сразу же тишина ночи раскололась мощными взрывами. Застучали пулеметы, беспорядочно зашлёпали ружейные выстрелы. Всё смешалось в бушующий гул неожиданного ночного боя.
Мы привыкли к такому гулу и не просыпались от него. Но в этот раз я насторожился. Среди невообразимого хаоса, звуков я услышал новые, знакомые, но ещё неясные звуки. Я сбросил с головы шапку и весь застыл в напряжённом внимании. Долго эти звуки не повторялись, но вот наконец, словно из-под земли, где-то далеко-далеко раздалось протяжное, волнующее и теперь уже явственное «урра-а-а».
Сердце у меня лихорадочно забилось.
— Тётя Катя, Настенька! — закричал я, расталкивая спящих. — Вставайте! Наши!
— Что… Что ты кричишь? — подняла голову тётка.
— Наши! Наши!
— Что — наши?
— Наши подходят… Я сейчас слышал.
— О господи…
— Правда, прислушайтесь… — Я поднял палец вверх и замер.
Среди гула, треска и грохота, как солнце сквозь бурное небо, снова донеслось такое знакомое, родное, русское «урр-а-а».
— О, господи, — тётка неистово крестилась и, вдруг обняв Настеньку, стала целовать её, причитая и всхлипывая. — Господи, наконец-то…
Я не мог усидеть на месте. Еле дождавшись рассвета, выскочил наружу и чуть не был убит осколком, сбившим с меня шапку. Но я даже не заметил, что был на волоске от смерти, — так всё ликовало и трепетало во мне от радости.
Двор я не узнал, он весь был разворочен снарядами, крыши на сарае как не бывало, угол дома обрушился. Из выбитого окна головой и руками вниз свисал труп немца. Снег был усыпан блестящими медными гильзами, чёрными комьями земли, разбитыми ящиками, снарядами.
Утро было ясное, морозное. Стрельба почти прекратилась, только изредка раздавались одиночные взрывы. Куда ни глянешь — ни немцев, ни мадьяров, никого.
Я выбежал на улицу. Навстречу мне попался Женька, тащивший перед собою ящик с консервами.