Ночь печали
Шрифт:
— Я умею читать на латыни. Я верен императору, капитан-генерал команданте Кортес. Я христианин и умею обращаться с мечом. Я ничего не боюсь.
— Ты убил бы человека по моему приказу?
— Конечно.
— Не врага, своего товарища?
— Вы хотите, чтобы я убил Альварадо и рабыню?
— Нет-нет. — Понурившись, Кортес расхаживал по комнате. — Не сейчас. Я только спросил.
Так значит, он не просто солдат, но еще и убийца. Может, он ассасин?
— Сейчас стоит последить за Альварадо. Наблюдай за ним и докладывай мне.
Послышался какой-то шорох.
— ?Jesucristo у todo los santos, у ahora qu'e?[48]
— Сеньор? — в комнату заглянул Франсиско.
— Ты разве не видишь, что я разговариваю с Исла, Франсиско?
— Прибыла делегация. Послы привезли подарки из столицы, подарки от Моктецумы.
— Опять женщины? — закатил глаза Кортес. — У нас их и так хватает.
— Они привезли золото.
— Золото?
Отпустив Исла, Кортес пошел за Франсиско, подгоняя монаха. На цокало собралась большая толпа. Послы с символом империи — орлом над кактусом, — вышитым на мантиях, расставили на земле перед Кортесом множество красивых вещей.
Два блюда золота и серебра.
Золотое ожерелье с жемчугом и каменьями.
Еще одно ожерелье из переплетенных золотых нитей со ста двумя мелкими рубинами и ста семьюдесятью двумя небольшими изумрудами.
Шлем, полный золота.
Деревянный шлем с золотой отделкой.
Шапка с двадцатью пятью колокольчиками из чистого золота.
Нагрудник с золотой пластиной.
Браслет из тонкого золота.
Палка с двумя золотыми кольцами по краям, инкрустированная жемчугом.
Крюки для рыбной ловли с перьями на золотой нити.
Сандалии из шкуры оленя, сшитые золотой нитью.
Кожаные сапоги, отделанные серебром, золотом и жемчугом.
Щит с медными колокольчиками по краю и сердцевиной из пластины золота.
Четыре золотые фигурки, изображающие рыб.
Клетка для уток из золота.
Большое зеркало с золотой рамой.
Веера и опахала из перьев и золота.
Накидки с золотым шитьем.
Касик Семпоалы, который, конечно же, захотел выяснить, что происходит, немедленно прибыл в своем гамаке. Малинцин, до этого момента непрерывно рыдавшая, заняла свое место рядом с Агильяром, приготовившись переводить. Увидев ее, Кортес едва сумел сдержаться. Он хотел наброситься на нее, сомкнуть ладони на ее шее и душить до тех пор, пока не выдавит из нее жизнь до последней капли. Ему хотелось сделать это на глазах у всех, но, видя блеск золота и понимая, что ему нужна ее помощь, он довольствовался лишь злобным взглядом.
— Скажи ему, — повернулся к Агильяру Кортес, — скажи касику так, чтобы этого не услышали послы и носильщики: мы считаем эти роскошные дары попыткой Моктецумы подкупить нас. Кортеса не подкупишь. Мы собираемся вернуть это, как только сможем.
Агильяр подошел к Малинцин, и та, прошествовав к касику, прошептала ему на ухо то, что хотел сказать Кортес. Кортес попытался разглядеть признаки измены в том, как она покачивала бедрами, как расправляла плечи, выставляя вперед грудь, но Малинцин выглядела так же, как всегда: скромная, молчаливая, покорная рабыня, красивая рабыня. Она была женщиной, умной женщиной несомненно, но он хотел исхлестать ее плетью, чтобы кровь потекла по ее спине, а кожа свисала клочьями. Он хотел свежевать ее, сдирая кожу дюйм за дюймом, чтобы она стала похожа на чищеный помидор, шершавый и мягкий, он хотел, чтобы она рыдала, умоляя его о пощаде. Он хотел вырезать ей сердце, хотя она была бессердечна. С Альварадо все проще — достаточно отрубить ему голову. С другой стороны, это было бы слишком легкой смертью. Повешение являлось самым унизительным способом казни, а сожжение на костре — самым болезненным. Он примет решение позже. Ах бесталанные глупцы!
— Послы хотят передать Кортесу сообщение, — сказала Малинцин.
Глава посольства из империи вышел вперед и произнес что-то, обращаясь непосредственно к Малинцин. Она передала его слова Агильяру, а тот перевел это Кортесу.
— По словам Малинче, он заявил, что Моктецума приветствует великого капитана Малинцин с уважением, — сказал Агильяр.
— Я не Малинцин.
— Они просто так выражаются — таков их обычай. Она говорит за вас, а значит, она — это вы, а вы — это она. Вы ее господин. Господин Малинцин. Малинцин и вы говорите как один человек.
— Мы говорим как Кортес, а не как Малинцин. Ты уверен, что она переводит правильно?
— Насколько мы можем судить. До сих пор с этим не возникало проблем.
— Продолжай, Агильяр.
Малинцин передала слова посла Агильяру тихим голосом, чтобы ее не услышал касик.
— Между воином и воином, — сказал Агильяр по-испански, — между вами и Моктецумой, Моктецумой и вами пролягут слова сии. Моктецума благодарит вас за то, что вы пощадили его людей и спасли их от плена бесчестного и презренного касика Семпоалы, неблагодарного извращенца, известного тем, что он предпочитает маленьких мальчиков, паукообразных обезьян и ядовитых змей. Он грязен во всех привычках своих, нет у него чувств, он ничтожен и не достоин уважения. Вручая дары, император Моктецума любезно просит Кетцалькоатля понять, что империя ценит его милосердие в деле спасения сборщиков податей. Моктецума говорит вам, чтобы вы взяли эти дары и возрадовались духом, ибо он хочет, чтобы Кетцалькоатль был счастлив и богат, чтобы он насладился этими дарами и помнил народ мешика как народ щедрый и…
— Ближе к делу, Агильяр.
— Он хочет, чтобы вы вернулись туда, откуда пришли, и оставили его народ в покое, даже если вы Кетцалькоатль.
— Вернуться туда, откуда я пришел? На этот жалкий остров Гаити, где нет золота, где нет даже рабов? Или на Кубу? В этот ад?
— Может быть, он имеет в виду Испанию и желает, чтобы вы вернулись к вашему императору? — предположил Агильяр.
— Испанию? И гнить там в каком-то мерзком старом городишке, надеясь когда-нибудь поймать удачу за хвост?
— Мой капитан, — сказал Альварадо. — ?Est'a usted bien?[49]
Кортес хотел сказать: «Альварадо, ты, ты дрянной пес, t'u, t'u perro de mierda», но сдержался, как подобает аристократу, капитану, генералу, командиру, господину, хозяину, мэру.
— Я думал, Таракан любит золото, — сказал Кай Лапа Ягуара.
Кай посмотрела на Нуньеса. Тот вопросительно поднял брови. Она в ответ пожала плечами. Они перенимали жесты друг друга, заметил Франсиско, кочевой иудей и его рабыня-майя, они пожимали плечами, поднимали брови, сутулились, а выражение их лиц было почтительным и всегда немного недоуменным. Может быть, таковы жесты всех изгнанников? «Но с другой стороны, — думал Франсиско, — со времен Эдема мы все изгнанники, все странники. Этот город в красоте своей напоминал эдемский сад, но вскоре и он будет осквернен. Подобно Адаму и Еве, никто не желал оставить все как есть».