Ночь печали
Шрифт:
— Аду, — повернулся к черному рабу Кортес, — возьми себе в помощники Хуана и Мануэля, слуг Куинтаваля, и перенеси эти щедрые дары в мою комнату. Они останутся у нас до тех пор, пока мы не сможем их вернуть. Скажи касику, Агильяр, что мы отказываемся принимать эти дары и отошлем их назад с гневным посланием. Нет, нас не подкупишь. Но до тех пор пока мы их не отошлем, мы будем хранить их у себя.
Затем Кортес повернулся к Берналю Диасу:
— Определи общую ценность всего этого и отметь в своих записях, Берналь Диас. Мы все сосчитаем, взвесим, переплавим и отправим пятую часть золота королю Карлу. Сохрани пару этих вещиц как сувениры, дабы мы могли показать досточтимому императору, что его вассалы в далекой Америке способны переправлять в Испанию. Затем я возьму свою долю, мы высчитаем из общей стоимости оставшегося расходы на пищу и оружие, а остальное разделим между солдатами.
Кортес обратился к Ботелло:
— Мне плевать, какими окажутся знамения, будь что будет, но нам нужно уходить отсюда.
Потом настала очередь Пуэртокарреро.
— Друзья мои, золото — для всех и все — ради золота! — крикнул ему Кортес.
— Друзья мои… — прокатилось по рядам солдат.
— В столицу! — возликовала толпа солдат. — К золоту, там много золота!
— Агильяр, — Кортес оттащил в сторону своего соратника, — скажи Малинче, чтобы она пришла ко мне завтра утром после завтрака, и держи эту чертову племянницу касика от меня подальше.
Затем Кортес подошел к Альварадо и прошипел ему на ухо:
— Еще раз прикоснешься к ней, и я убью тебя, как дворового пса.
— Но я не хотел… она пришла…
— Еще одно слово, и я отрублю тебе правую руку палец за пальцем.
На самом деле Кортес хотел сказать: «Альварадо, дружище, как ты мог так поступить со мной?»
Уходя, Кортес взглянул на Малинцин, будто пытаясь крикнуть ей: «Ты шлюха, грязная шлюха!»
Она гордо вздернула подбородок.
— Посмотрим, кто здесь главный, — пробормотал Кортес.
Ему хотелось медленно убить ее.
Но на следующее утро у него уже не было такого желания. Он смотрел на нее, а она стояла перед его столом, словно гордый павлин, высокомерная и надменная, несмотря на грозящее ей наказание. Он не мог не восхищаться ею. Эта женщина захватила его сердце. Что бы ни выпало на ее долю, понял Кортес, она примет это с честью.
В душе Малинцин дрожала. Картины разных пыток проносились в ее голове, но она лишь закусывала губу и молча глядела в темные глаза Кортеса. Эти глаза под тяжелыми веками, эти глубоко посаженные глаза столь часто противоречили его словам.
— Я вырежу тебе язык, женщина. Я заставлю тебя замолчать навсегда. И ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.
Он встал с кресла и подошел к ней, оказавшись совсем рядом. Она видела его грудь, выпяченную, как у индюка, дыхание было неровным, оно прерывалось, как будто он плакал. Глаза у него затуманились, а губы стали сухими и потрескались. Он стоял в одной рубашке, без чулок и ботинок. Да еще виднелась эта нелепая твердая раковина на члене. Волосы у него растрепались. Малинцин вздернула подбородок и дерзко улыбнулась.
— Ты не боишься? — Сделав шаг вперед, Кортес вытащил кинжал.
Она подняла подбородок еще выше. Ее отец был воином, она была из народа воинов.
— Ты не боишься, — грустно покачал он головой, чувствуя, что восхищается этой женщиной.
Она боялась, но предпочла бы скорее умереть, чем проявить это.
— Зачем ты так поступаешь со мной? — простонал он. — ?Por qu'e me esta haciendo esto a m'i?
«Lim'itese a respirar, просто дыши, ничего не говори», — велела себе Малинцин. Тишина — вот правило и сила раба. Mu'edase la lengua, откуси себе язык. C'omase sus palabras, съешь свои слова.
— Ты рабыня. Ты рабыня, принадлежащая не всем, но мне. И если тебе это интересно, другие люди в моем войске учат науатль. Мы сможем найти тех, кто владеет науатлем и языком майя в любом городе. Ты не нужна мне.
— Они не знают столько, сколько знаю я. Ты не будешь им доверять.
— Я не доверяю тебе.
— Доверяешь.
— Как я могу доверять тебе? Ты только что предала меня.
— Это ты предал меня.
Она знала силу молчания, но знала и силу слов, она знала, что слова — это золото, а золото было для испанцев всем.
— Помни, донья Марина, я мужчина. Измена — это прерогатива мужчины.
— А я женщина.
— Вы знаете, что я имею в виду. Usted sabe lo que yo quiero decir. — Он употребил вежливую форму обращения.
— Я знаю, что вы имеете в виду, — ответила она. — Yo s'e que usted quiere decir.
— Малинче! — Кортес опустил руку ей на плечо. — Что мне делать с тобой? ?Qu'e hacer con usted?
«Он мой, — пело от радости ее сердце. — Он мой. El es mi'o ahora».
Часть 3
Глава 17
Стать другом Франсиско было нетрудно. Он называл ее настоящим именем — Малинцин, внимательно слушал, а когда она завершала свой рассказ, некоторое время сидел молча, сжимал губы и складывал ладони в таком же жесте, что и во время молитвы, как будто искал правильные слова глубоко внутри себя. Лишь после этого он задумчиво отвечал: «Да, я понимаю, Малинцин».
Хотя сначала они всегда говорили об Иисусе, молодом Боге, и Матери Бога Марии, вскоре они переходили к вопросу о том, что брат Франсиско называл «земной семьей». Малинцин часто рассказывала ему о своем отце, каким он был добрым, чему он ее научил и как она скучала по нему.
— Мне кажется, Малинцин, — однажды сказал брат Франсиско, — что ты редко вспоминаешь свою мать.
— Она продала меня в рабство. Она ненавидела меня, и потому я ненавижу ее.
Малинцин вовсе не хотелось вспоминать эту женщину. О чем тут говорить? Ее мать совершила немыслимое.