Ночь печали
Шрифт:
— Армия? Ты считаешь, что мы армия? — махнул рукой Куинтаваль, указывая на воинов, уснувших у костра прямо в броне.
Они напоминали выползших на берег крабов, их грязные ноги были босыми, в бородах водились вши, а уж что там скопилось в их носах, ушах и других отверстиях, и представить было страшно. А вот жители Семпоалы, всегда невероятно гладко выбритые, сидели вокруг костра, соблюдая строй, с коленями, подтянутыми к груди; щиты и копья всегда под рукой, колчан на спине.
— Ты что, не видишь? Грядет гражданская война, Альварадо. Война между силами Моктецумы и городами, недовольными наложенной данью. Это будет битва индейцев с индейцами, и только так можно вести эту кампанию. Мы встряли во внутренние дрязги. Даже если империя ацтеков падет, наши так называемые союзники могут обратить свое оружие против нас, чужаков, белых людей. Нас так мало…
— Но если мы победим, выиграем конкисту, Куинтаваль, то победителю достанется все. Подумай о тех, кого мы сможем обратить в истинную веру, подумай о душах, которые мы сможем спасти для Иисуса. Разве это не стоит того?
— Ты что, хочешь попасть в книжицу Берналя Диаса? Кто нас вспомнит, кому будет дело до того, останемся ли мы живы или умрем? Обращение в истинную веру, в веру в Бога? Нет, мы попадем в лапы дьявола.
— В твоих словах есть смысл, Куинтаваль. — Альварадо почесал бороду.
— Так значит, ты с нами. Решено. Встречаемся ночью.
Глава 18
Жители Семпоалы называли ее Малинцин Тенепал, так как слово «тенепал» на их языке значило «человек, обладающий речью». Испанцы называли ее Ла Лента, то есть «язык». Но если уж на то пошло, она была не столько языком, сколько ушами. Если прислушаться, то легко заметить, что все вокруг владеет речью. Пища на сковородке пела, соблазнительно зовя: «Съешь меня, съешь меня». Пища рассказывала, какими приятными будут ощущения в животе, когда он станет полным и теплым, а она уляжется в нем, мурлыча о своем счастье. Каждое животное имело свой голос, и даже камни не были немыми: они рассказывали о своем долгом и молчаливом существовании на земле.
В комнате Малинцин, которую ей выделили в недавно построенном домике в Веракрусе, на стене висело обсидиановое зеркало, а под ним стояла полочка для расчески и красок для лица. Испанцы смастерили стулья из бочек, столы с вытесанными столешницами, плетеные кресла, обтянутые кожей. Некоторые устанавливали у себя в домах алтари. Малинцин нравились их боги, потому что они не требовали кровопусканий и жертвоприношений, но она считала веру в силы этих богов наивной, ведь чего добьешься, поставив деревянные кресты и повторяя странные слова? Франсиско говорил, что она должна считать Деву Марию своей матерью, а Бога Отца своим отцом, и если она сделает так, то никогда не будет чувствовать себя одинокой. Малинцин переживала за Франсиско, ибо он, несмотря на его веру в богов, как и все люди, а может быть даже в большей степени, зависел от окружающих. Исла насмехался над ним, отцу Ольмедо, которому следовало стать его лучшим другом, было на него наплевать. Кортес относился к нему с пренебрежением. Впрочем, когда Малинцин заговорила с ним об этом, Франсиско возразил, сказав, что, если любишь, будешь любим. Если это и так, то она замечала только обратное.
На языке науатль слово «любовь» звучало как «тетлацолалицли», на языке майя — «яакунтик», на языке испанцев — «амар». Малинцин знала, что это слово описывает сам процесс, чувства и идею. С другой стороны, она не считала, что действия, эмоции и мысли всегда едины. Кортес любил ее — он так говорил — и относился к ней с большой нежностью. Она тоже любила его. Это слово заставляло ее чувствовать себя глупым ребенком, но оно не давало ей представления о том, что же она на самом деле ощущала. Кортес был первым мужчиной, который обращал внимание на ее тело. Ну почти первым. Муж ее матери смотрел на это тело и использовал его для собственного наслаждения. Те, кому она служила как ауианиме, тоже смотрели на ее тело, желая удостовериться, что она молода. В детстве мать купала ее, а отец растирал ей ступни на ночь, но с тех пор никто не обращался с этим телом заботливо. Малинцин втайне презирала мужчин, использовавших ее для своего удовольствия. Она цепенела от отвращения, но при этом могла изобразить на своем лице улыбку, испустить притворный вздох, как и все женщины. Когда наступал главный момент и меч был обнажен, теполли приходил в движение, она закрывала глаза и думала о других вещах, других событиях, другом месте и времени, так что могла выносить все это, а не убегать прочь в ужасе. Она думала о дне вчерашнем или позавчерашнем, о том, как она хорошо поела, о том, как они с Кай вместе смеялись, о том, как она была маленькой девочкой и жила в доме своего отца. Когда Малинцин впервые возлегла с мужчиной, она с любопытством следила за своими ощущениями, понимая, что то же самое делал с ее матерью отчим, после того как возбуждался рядом с ней, Малинцин. Он вставал с ее циновки и шел на циновку к матери, готовый зачинать детей. Когда родился брат Малинцин, мать сказала, что они с мужем давно пытались зачать ребенка. Глядя на младенца, Малинцин думала: «В этом есть и моя заслуга».
Кортес не позволял ее телу неметь, не позволял ее душе переноситься в день завтрашний, возноситься к потолку. Он удерживал ее здесь и сейчас, его плоть становилась ее плотью. В их объятиях время сжималось до одного мгновения; вечный круг неизбежности, цикл зим и лет, цикл поколений сжимался, подстраиваясь к их ритму. А когда все заканчивалось и они размыкали объятия, когда Малинцин вставала с циновки и выходила из комнаты, она вступала в другой мир, чужой мир, где вновь попадала в зависимость от его капризов и равнодушия. Но достаточно было лишь сделать шаг обратно, в мир безопасности, переступить порог его комнаты, забраться в течение времени, и она снова начинала жить, прикасаясь к его руке, опуская голову на его плечо, чувствуя, как он щекочет ей ухо, обхватывает ее тело своими стройными ногами, целует ее в губы. Она могла уткнуться лицом ему в живот, спрятав глаза, и отдохнуть в тишине, в то время как мир вокруг их циновки вращался, набирая скорость, идя собственной дорогой, — сбор урожая, голод, война, мир, смерть солнца, рождение солнца, жертвоприношение, воскрешение, вечное возвращение… Их это все не касалось.
Тем вечером она расчесала свои волосы до блеска и натерла кожу рук лепестками цветов, собранных днем. Всего неделю назад она рыдала. Иногда ей казалось, что она — каучуковый мяч, которым играли на узком поле между двумя стенами. Словно мяч, она завернулась в каучук, защищавший ее от падений. Игрок должен был забросить мяч в небольшое кольцо на стене, не касаясь мяча ступнями или ладонями. Проигравшим отрубали голову, принося их в жертву. Ей удалось сохранить свою голову. Более того, она считала, что Кортес собирается жениться на ней, ведь чем еще можно объяснить то, что он простил ей измену с Альварадо, причиной которой на самом деле была ее любовь к Кортесу? Она хотела выбросить Кортеса из головы, напомнить ему, что она по-прежнему жива, несмотря на его равнодушие, доказать ему, что она любит его настолько сильно, что готова возлечь с другим мужчиной ради него. Это было сложно объяснить, да он и не позволял ей объяснять это, прерывая ее всякий раз, когда она хотела извиниться. Теперь она поняла, что он имел в виду, когда говорил, что даст ей нечто большее, чем свободу. Малинцин знала о его намерениях. Она уже никогда не будет ауианиме, простой рабыней. Он женится на ней, и она станет почтенной замужней женщиной, матерью, матроной.
Она глядела на себя в отполированное обсидиановое зеркало, и ей казалось, что она красива, а вовсе не уродлива, как Кетцалькоатль, которого заставил поверить в это Тецкатлипока, принудивший его взглянуть на себя в зеркало. И тут она услышала звук шагов. Кожаные сапоги испанцев и сандалии с тесемками и плотной подошвой хлюпали и чавкали по влажной земле. Комнаты разделяла тонкая стена из пальмовых веток и грязи, внешние же стены здания были сделаны на испанский манер из брусков, называемых кирпичами. Малинцин приложила ухо к внутренней стене.
— Ботелло, бросай кости, — скомандовал Кортес. — Tira los dados.
— Я не хочу бросать кости для принятия столь серьезного решения, капитан.
— Бросай. Выпадет единица, значит, повешение, двойка — сожжение на костре, тройка — четвертование, четверка — расчленение.
— Разве не будет достаточно изгнания или тюремного заключения, Кортес? — возразил Альварадо, приглаживая рыжие волосы.
— Изгнания? Чтобы он собрал войска и напал на нас? Тюремное заключение? Чтобы нам пришлось приставить к нему охранника, да к тому же еще и кормить за наш счет? Альварадо, мы благодарны тебе за то, что ты нам сообщил, благодарны тебе за твою бдительность и верность, и поэтому не хотелось бы теперь отрицать важность твоего вклада в наше священное предприятие.
— Куинтаваль увидит, что ошибался, и изменит свое поведение, — предположил отец Ольмедо.
Пуэртокарреро нервно посасывал бороду.
— Вор всегда вор. Предатель — это еще хуже. Неверный… мне нужно продолжать перечисление грехов этого человека? — Кортес уселся на землю, а все остальные сгрудились вокруг него.
— Если мы казним его, он станет мучеником, — заметил Ботелло.
— Это покажет, что произойдет со всяким, кто решится бросить вызов власти. Будь сильным, Ботелло.