Ночь печали
Шрифт:
— С Франсиско, монахом, Аду, негром, Малинче, переводчицей, Малинче la Lengua[45].
— Они называют ее «язык»?
— Ну некоторые называют.
— А что ты скажешь о Ботелло? Что он любит?
— Он любит некоторые травы, семена, грибы…
— Как ты считаешь, Ботелло можно доверять? — махнул рукой Кортес, перебивая летописца.
Он прикоснулся к своему гульфику. Сейчас, когда не было нужды таскать на себе броню, Кортес носил матерчатый гульфик, но тот все равно давил на бедра и сжимал член.
— Можно ли доверять Ботелло? Насколько я знаю, да, господин.
— Приведи, пожалуйста, Куинтаваля.
— Что-то случилось?
— Иди, Диас. Приведи Куинтаваля. Немедленно.
Кортес сам удивлялся тому, как ему удавалось терпеть Берналя Диаса, этого чудовищного зануду. Ну и ладно. Встав, Кортес обошел стол, на самом деле являвшийся лишь доской, положенной на два ящика из-под вина. Здесь, в комнатах на первом этаже дворца касика Семпоалы, не было ни дверей, ни занавесок, здесь не было ничего, что обеспечивало бы уединение. Это считалось нарушением приличий.
«Кто угодно может следить за мной», — с раздражением подумал Кортес.
— Вы хотели видеть меня, Кортес? — Вот и пришел Куинтаваль, денди Куинтаваль.
— В Испании, Куинтаваль, твой дед был вором, да еще и в роду у тебя наверняка водились мавры, а может быть, даже евреи, не так ли? У тебя слишком темная кожа. Ты марран, еврей-выкрест?
— Моя кожа не темнее вашей, господин. Мой отец был грандом, обедневшим в тяжелые времена, но честным до последнего вздоха. Моя матушка была почтенной женщиной и доброй матерью.
— Знаешь ли, Куинтаваль, тебе прекрасно известно, что мне наплевать на то, кем был твой отец, была ли твоя мать шлюхой, что они делали и чего они не делали, аристократы они или нищие.
Куинтаваль прищурился. Он знал, что родители Кортеса причинили ему много страданий, а королю он служил лишь с точки зрения выгоды.
— Мне плевать, даже если ты перенес свою мать через горы на спине, через все Пиренеи, чтобы попасть в Испанию, как это сделал Альварадо.
— Эм-м-м… Господин?
— Я лишь хочу сказать, что Нуньес — выкрест. И вопросы веры беспокоят меня не больше, чем кастилийцев, но я требую полной лояльности по отношению ко мне и к нашей священной миссии здесь, в Новой Испании. Мне нет дела до того, чем ты занимаешься в своей комнате, на своей циновке, что творится в подвалах твоей души, какие воспоминания копошатся в закоулках твоего крошечного куинтавальского умишки, кому ты молишься по вечерам, будь то сам дьявол!
— Так значит, вы человек нового времени, человек современности?
— Можно и так сказать. Я верю в честь, в ту честь, что выше семьи и личности.
— Вы верите в человека, в право человека самостоятельно управлять своей жизнью?
— Мы здесь не для того, чтобы философствовать, друг мой. Но измена, подстрекательство к бунту и заговор против меня будут стоить тебе жизни. Я знаю, что ты протеже так называемого губернатора Веласкеса. Может быть, ты его шпион. И все же я дам тебе шанс доказать мне свою верность. Помни об этом. Не играй со мной, Куинтаваль. Не провоцируй меня, не потворствуй тем, кто работает против меня, не строй против меня козни. Мы здесь во имя Бога и короны.
— Вы заблуждаетесь в отношении меня, Кортес. Я хорошо к вам отношусь и буду служить вам до самой смерти.
— Да, это так. Тут не о чем больше говорить. Позови Альварадо. — Встав с кресла, Кортес подошел к Куинтавалю и крепко его обнял. — Я рад, что мы смогли понять друг друга.
Как только Куинтаваль ушел, на пороге его комнаты появилась племянница касика. Она призывно улыбалась.
— Нет-нет, не сегодня. Ты что, не видишь — я занят? Jesucristo у todo los santos[46].
Она сложила губы бантиком, будто пытаясь сказать: «Целуй меня, милый мой, целуй меня крепче». Затем она ушла, и в дверном проеме появился Альварадо.
— А, Альварадо, я тебя ждал! Скажу все прямо, не таясь. Ты знаешь, что Куинтаваль, этот ублюдок, дворняжка в двадцатом поколении, замышляет недоброе? Ты это знаешь, я это знаю, да весь лагерь знает. Наверное, даже жирный касик Семпоалы обо всем знает. Мы ведь говорили об этом, правда?
Альварадо не помнил, чтобы речь шла о чем-то подобном, но на всякий случай покивал, стараясь не смотреть своему командиру в глаза.
— Куинтаваль слишком много болтает, — сказал он.
— Да, а Пуэртокарреро слишком много пьет, Альварадо. Но он встает по утрам, седлает лошадь и упражняется.
Пуэртокарреро даже не возражал относительно того, что Кортес отобрал у него женщину, Малинче. Кортес слышал, как Малинче плачет в соседней комнате: она плакала каждую ночь, с тех пор как он взял в жены племянницу касика. Сначала Кортес думал, что донья Марина прольет столько слез, что под ее циновкой соберется лужа, теперь же он решил, что этих слез хватит на целое озеро.
— Вскоре Куинтаваль будет вербовать других негодяев и хапуг, если еще этим не занимается. Ах эти жадные сволочи, они словно черви, копошащиеся в насквозь прогнившем хлебе!
Альварадо перенес вес тела на одну ногу, затем на другую. Он смотрел на ступни Кортеса. Командир снял сапоги, и Альварадо обратил внимание, какие розовые у него пальцы.
— Что ты любишь больше всего на свете, Альварадо?
Альварадо хотел сказать, что больше всего на свете он любит свою лошадь, но вовремя осекся.