Ночь печали
Шрифт:
— Ботелло, — позвал Аду, указывая на одинокую фигуру Франсиско.
Ботелло и Аду остановились, пропустив всех остальных, а затем подхватили толстяка под руки и помогли ему догнать колонну. «Будь благодарен, смертный, за друзей». Во время песчаной бури, когда ничего вокруг не было видно, Малинцин защищала его от ударов песчинок, накрыв своими широкими юбками. «Будь благодарен, смертный, за то, что у этой девочки золотое сердце». Когда они добрались до гор, камешки начали ранить подошвы Франсиско. Он видел сухие кактусы среди скал и маленьких коричневых ящериц, скользивших по комковатой глине. Какие-то тощие грызуны выглядывали из-за камней. А еще Франсиско все время замечал змей, поднимавших головы — знаки вопроса. Когда колонна достигла более высокой местности, воздух стал прохладнее, а земля покрылась сосновыми иголками. Ветер играл в кронах деревьев, издавая такой звук, будто кто-то подметал землю.
— Здесь
«Будь благодарен, смертный, за дождь».
Они прибыли в город Ксокотлан холодным ветреным днем. Несмотря на то что в городе было тринадцать храмов, в честь прибывшего бога не устроили праздник, но касик позволил испанцам разместиться в комнатах его дворца, вручив им одеяла из плотной ткани, сделанной из волокон магеи, и накормив маисовыми пирогами с начинкой из толченой груши. Испанцы называли эти пироги «тамале». Когда колонна покинула Ксокотлан на следующий день, касик дал Кортесу в дорогу плоские семена красного цветка сальвии. Их добавляли в напитки или жевали. Семена сальвии употребляли посланники из Теночтитлана, так как те придавали людям силу. Их еще называли «чиа». Касик, имевший тридцать жен, решил предоставить испанцам рабынь, которых немедленно окрестили. Эти рабыни присоединились к женщинам, шедшим за испанцами вместе с воинами и носильщиками из Семпоалы.
Малинцин шла вместе с другими женщинами, которых теперь было много. Кортесу и его солдатам подарили девушек из Ксокотлана, как на подбор красавиц. Иногда по вечерам Малинцин чувствовала себя слишком усталой, чтобы думать о том, лежит ли Кортес сейчас с другой женщиной, но часто она беспокоилась об этом, ощущая, что ее сердце принесли в жертву какому-то странному богу, вырвали из груди и растоптали. Ее победа в Семпоале над племянницей касика казалась ей делом далекого прошлого, и у нее не было сил для того, чтобы протестовать или спорить с Кортесом. В эти дни она исхудала, плохо спала и почти не ела. Это заметил брат Франсиско и, обнимая ее за плечи, стал уговаривать Малинцин поесть, чтобы она стала сильной и могла идти дальше. Она спросила у него: «Зачем?», ожидая, что Франсиско начнет говорить о своем Боге, о том, что она должна жить, так как Бог умер ради нее. Но Франсиско ничего такого не сказал. Он сказал, что Малинцин должна жить, потому что он, Франсиско, любит ее.
Чем тяжелее становился переход и чем дольше он продолжался, тем счастливее казался Кортес. В горах воздух был разреженным, и создавалось впечатление, будто Кортес вдыхал его весь, не оставляя кислорода другим. Он корил всех за медлительность и уныние и постоянно повторял правила конкисты на тот случай, если кто-то о них забыл. Солдаты должны были постоянно носить доспехи и оружие, каждое утро полагалось отслужить мессу, запрещались богохульства, плохое обращение с союзниками, азартные игры, за исключением тех, что организовывал сам Кортес. Нельзя было покидать лагерь и спать на посту. Аду так никому и не продали, не передав его новому хозяину, но он понимал, что тоже должен подчиняться этим правилам. После смерти Куинтаваля у Аду не хватало духа потребовать свободы. Сейчас он мог только идти вместе со всеми, переставляя одну ногу за другой. Честно говоря, Аду знал, что не выживет один в этой пустоши без воды. Иногда становилось так жарко, что глаза играли с ним злую шутку, и он видел то, чего не было. Он видел за колонной или в небе Куинтаваля. Когда испанцы поднимались на горы, Аду страдал от нехватки кислорода. Он хватал воздух губами, задыхаясь. Офицерам приходилось укладываться спина к спине, чтобы хоть немного согреться. Аду понимал, что, оставшись один, он умрет здесь от холода. Некоторые из семпоальцев действительно умерли.
Но шло время, и ежедневные переходы, чувство того, что он движется по поверхности земли, куда-то идет, направляется в самое сердце страны, возрождали надежду в сердце Аду. Сейчас ему не нужно было слушать постоянную болтовню Куинтаваля и он мог предаваться воспоминаниям. Когда-то Аду не думал ни о прошлом, ни о будущем, но здесь, в стране людей с красновато-коричневой кожей, имевших свои традиции, Аду вспоминал о том, как много лет назад попал в плен. Он помнил это, и картина казалась столь же отчетливой, как и небо, усеянное яркими звездами, на которое он смотрел каждую ночь. Он помнил, как ему на лицо упала сетка и он попал в ловушку, словно рыба. Плен поселил в его душе грусть, что была чернее, чем грусть из-за смерти родителей. На корабле во время плавания через огромное море Аду опускал подбородок на колени и думал, что страдает от пыток демонов в загробном мире, а может быть, плывет в страну мертвых. К нему часто приходила
Сейчас, двигаясь в глубь страны, Аду думал о том, что на побережье, планируя свой побег, он замечал, как ему нравятся индейцы и их обычаи. Эти темнокожие люди — касик из Семпоалы и его приближенные, ремесленники и горожане — не были рабами, не были безмолвными слугами, тупыми животными, тенями, снующими по испанским кухням, испанским шахтам, испанским плантациям. Ритм дня в Семпоале напоминал ему о доме, о том, как рыбаки несли свой улов в корзинках из пальмовых листьев, как женщины лепили горшки и кувшины из влажной глины на берегу реки. Жилища индейцев, землянки с соломенными крышами и даже дома с большими дворами, где жили огромные семьи, походили на те дома, что он видел еще ребенком. Аду нравилась семпоальская еда: сладкие дыни и перец, кукурузная каша, которую принято было есть пальцами из общего котла, как блюдо его родины под названием «куку», — ему нравились их украшения из золота и яркой бирюзы, ракушек и серебра. Ему нравилась их красновато-коричневая кожа. Он наслаждался влажной жарой на побережье, палящими лучами солнца, полоской горячего белого песка, блестевшего, будто нитка слюны, протянувшаяся по побережью. Джунгли с их сочной зеленью не казались ему таинственными, как испанцам, замиравшим при каждом шаге, гадавшим, что это за шорох в кустах — змея, дикий зверь или ядовитое насекомое, готовое ужалить и принести им смерть. Его приветствовали духи деревьев в темном лесу, и, хотя Аду никогда не был в Сахаре, где люди ездили на верблюдах, он слышал об этой пустыне и думал, что она похожа на те пустоши, по которым они идут, направляясь в столицу Мешико. Несмотря на то что в горах было трудно дышать, а ночью наступали холода, здешний воздух заставлял его чувствовать себя живым. Он еще жив. «Аду, — шептал ему Новый Свет, — пребудь в мире».
Через две недели после выхода из Ксокотлана, расположенного на плоском высокогорье страны, испанцы приблизились к Тласкале, большому городу-государству, известному своей нелюбовью к Моктецуме. Сейчас они находились на высоте двух тысяч шестисот футов над уровнем моря. Они приблизились к вулкану Матлалькуиатль, когда заметили около двадцати тласкальских разведчиков. На этой огромной равнине практически негде было укрыться, и потому разведчики притаились за несколькими огромными валунами, стоявшими рядом. Эти валуны напоминали отрубленные головы с грубыми лицами, словно великаны, спасавшиеся бегством, лишились здесь своих черепов. Кортес остановил коня и подал знак войскам прекратить движение. Агильяр сказал ему, что ацтекам так и не удалось до конца покорить тласкальцев, а значит, они могли стать союзниками испанцев. Но лица храбрецов, прятавшихся среди валунов, покрывали узоры цвета войны — синего, как некогда у диких племен в Англии, а их одежды были красными и белыми. Каждый из этих разведчиков имел при себе лук и стрелы, а в левой руке сжимал дубину, утыканную острыми обсидиановыми лезвиями.
Малинцин вышла вперед, чтобы провести переговоры.
— Ten cuidado, берегись, — предупредил Кортеса Исла, не веривший в то, что Малинцин правильно переводит с испанского на науатль.
Она была индианкой, и по этой причине ей не доверяли. Индианка, да еще и женщина. Более того, когда Кортес начал говорить, Исла его слова показались неправдоподобными. Кортес утверждал, что их войска, насчитывавшие сейчас уже около тысячи человек вместе с семпоальцами, оружием, экипировкой и пушками, просто прогуливались здесь. Так уж вышло, что они очутились на этом континенте, они просто проходили мимо, шли в гости или совершали паломничество, как будто Теночтитлан был Кентерберийским собором или Сантьяго-де-Компостела.
— Тласкальцы не верят, что мы идем с миром, — сказала Малинцин Кортесу, завершив разговор.
— Скажи им, что мы друзья.
— Они в это не верят. Они говорят, что мы им не друзья.
— Скажи им, что мы гости Моктецумы.
Если они ненавидят Моктецуму, как сказал Кортесу Агильяр, то они боятся его. Если нельзя с ними подружиться, то пусть они нас боятся.
— Мы под защитой великого Моктецумы, — повторила она.
И тут тласкальский воин, выхватив обсидиановый топор, отрубил голову одной из лошадей.
— Dios mi'o[52], моя прекрасная девочка! — закричал Альварадо и в ярости отрубил голову напавшему на его лошадь тласкальцу.
На мгновение все замерли. Кортес спрыгнул с коня и, выхватив меч, спрятал Малинцин за своей спиной.
— Защищайте женщин! Приготовиться к атаке! — крикнул он своим офицерам.
Убийство лошади спровоцировало стычку. Более того, индейцы, ранее считавшие лошадей бессмертными чудовищами, теперь поняли, что испанцы — это обычные люди, а их военные приспособления уязвимы.