Ночь полководца

Березко Георгий Сергеевич

— Братцы… Да что же это?.. Да какой он? — услышали все вдруг сдавленный, как будто выходивший откуда-то из глубины голос ослепшего красноармейца.

— Бугай он, — сказал сержант.

— Бугай? — промычал раненый.

— Ростом повыше тебя на голову… Плечи тоже ничего — сажень без малого… — Неторопливо, стараясь быть точным, сержант продолжал описание: — Морда круглая, сытая…

Рябышев покорно слушал; он вспотел, но от испуга не вытирал лица.

— Руки — что кувалды… За-зря только болтаются, — дополнил сержант.

Слепой

красноармеец неуверенно ступил вперед и остановился, боясь оторваться от сестры.

— Братцы! — с трудом произнес он, и это прозвучало как «ац». — Что ж это делается?

— Как я по первому разу… — умоляя, пролепетал Рябышев.

— Кровью и слезами земля умывается, — заговорил Никитин, — боец глаза отдает, бабы плачут, детишки — и те игрушкой не балуются, а ты топчешься тут перед нами — рожа гладкая, силы на двоих, только душа копеечная.

— Как я по первому разу! — громко, с жалобой повторил молодой солдат.

— Обожди, — перебил его Никитин, — не об чем тебе говорить… — Сидя на полу, он снизу вверх смотрел на Рябышева. — За свою жизнь боишься, а чужой тебе не жалко… Постарайтесь, мол, ребята, прогоните разбойника, а как протомите — и я наперед выйду.

— Не его, знать, дело — попово, да и попа не его — чужого, — сказал пожилой боец, поддерживавший перевязанную руку.

— Братцы, что ж такое?! — волнуясь и оттого еще невнятнее спросил слепой. Он все порывался идти, но страх остаться без поводыря удерживал его на месте.

Рябышев с ужасом смотрел теперь на запрокинутую марлевую голову раненого, но и озираясь по сторонам, он не чувствовал себя лучше. Отовсюду были обращены на него темные, почти черные лица. Они казались странно похожими, потому что ни на одном он не видел снисхождения.

— За спины наши хоронишься, а как прижмут нас где — первый бежишь… Сам говорил сейчас — бойцы на смерть стоять остались… А ну, давай на оборону! — повысил Никитин густой, гулкий голос.

— Да разве я не понимаю? — промямлил Рябышев.

— Давай на оборону! — закричал Никитин.

— Постой, я его оглажу, — спокойно сказал сержант и поднялся, оставив на полу шинель.

— Неспособно вам одной рукой… — заметил пожилой красноармеец.

— А ты другой помогай… — сержант сощурился, словно примериваясь.

— Уходите, — испуганно сказала Рябышеву Клава. — Уходите сейчас же.

— Погодите, я сама… — тоненько пропела Маша.

Она пошарила у себя на поясе, не сводя с Рябышева остановившегося взгляда, потом быстро отвернула халат. В пальцах ее блеснул маленький светлый револьвер. Но в ту же секунду Голикова всем телом прижалась к подруге и обхватила ее.

— Оставь, — негромко сказала Маша.

— Ох, она его шлепнет! — закричала девушка.

Уланов кинулся было к Маше, потом повернул, уцепился за рукав Рябышева и потащил солдата к выходу.

— Оставь, — услышал он еще раз за спиной удивительный голос Маши.

Во дворе, у ворот, Рябышев остановился и, оглянувшись, убежденно

проговорил:

— Убила бы… Ей-богу, убила бы…

Падал мокрый снег, большие хлопья густо сыпались на темном фоне каменного фасада школы. Небо, земля, дома, люди, лошади, скучившиеся у крыльца, казались обесцвеченными, как на огромной серой фотографии.

— Еще как убила бы! — радостно сказал Николай.

До последнего часа его все еще беспокоила мысль о том, что донесение Горбунова, порученное ему, опоздало. И он испытывал огромное облегчение оттого, что действительно оказался неповинным в ранении комбата и в неудаче атаки.

«Значит, не я, а он!» — думал Николай, с безжалостным любопытством рассматривая Рябышева.

— Ну, а теперь давай на оборону! Давай, давай! — поторопил он товарища.

Обоз, с которым тот прибыл, уходил обратно лишь через несколько часов, и Уланов пошел отыскивать другую возможность уехать. Найти ее было нетрудно: из деревни то и дело отправлялись к переднему краю порожние повозки. Николай вытащил из плетня палку и, опираясь на нее, шагал, не разбирая дороги, шлепая по лужам.

«Какая я скотина, какая скотина!» — мысленно бранился он, нисколько не сокрушаясь, однако, по этому поводу, а, напротив, чувствуя удовольствие. Он снова, таким образом, обретал веру в людей, с которыми, к своей невыгоде, себя сравнивал… Николай собирался уехать вместе с Рябышевым, — это разумелось теперь как бы само собой. И, представляя себе бойцов своей роты, одиноко сражавшихся на полузатопленном клочке земли, он искренне спешил. Ибо не желание удивить других своим поступком, а потребность стоять вровень с другими толкала его теперь.

«С палочкой как-нибудь доберусь, — говорил себе Николай, — а стреляют все равно лежа…»

Через полчаса Уланов и Рябышев сидели в телеге на слежавшейся, мокрой соломе. Ездовой согласился за пачку махорки подвезти обоих.

— Понимаешь теперь, Ваня, — говорил Николай, — в чем твоя ошибка?..

— Ага, — отвечал тот послушно.

Снег медленно опускался между лицами бойцов, мешая им видеть друг друга.

— Это совершенно неважно — твои переживания, твои огорчения, когда родина в смертельной опасности… — Николай убеждал товарища в том именно, что сейчас лишь с повелительной ясностью открылось ему самому. — Ты на других посмотри.

— Разве я не вижу, — удрученно согласился Рябышев.

— Это ведь Отечественная война, — продолжал Николай, адресуя собеседнику то, что так волновало сейчас его собственную устыдившуюся душу. — Понимаешь, Ваня?

— Ну да, — подтвердил Рябышев.

Из ряби летящих хлопьев возникли двое верховых. Они мчались галопом, нагоняя телегу. Первый, на рыжеватом коне, сидел в седле прямо, отвернув немного лицо от бьющего навстречу снега. Второй низко пригибался к луке. Всадники быстро пронеслись мимо; темный плащ офицера, скакавшего первым, почти горизонтально распластался в воздухе.