Ночь полководца

Березко Георгий Сергеевич

— Благодарю, — сказал тот. — На правом фланге у меня Богданов. Я его усилил двумя мотодивизионами…

Рябинин подробно доложил обстановку, и перед членом военного совета вырисовался неожиданный замысел наступательного боя в условиях, требовавших, казалось, немедленного отступления.

— Лихо! — проговорил он, наконец, и опять пристально посмотрел в глаза командующего. — Лихо, а? — повторил он, повернувшись к Юрьеву.

— Генерал обратил в свое преимущество то, что всем нам представлялось катастрофой, — галантно произнес профессор.

— Начинаю сейчас… — тихо вымолвил Рябинин, и сдержанное удовлетворение прозвучало в его словах.

— Богданов

у аппарата, — доложил адъютант.

— Как настроение, орел? — спросил Рябинин в трубку. — У меня хорошее… — Он слушал, жуя потрескавшимися губами. — Ты не подведешь, я знаю… Да и глубина там — полметра, три четверти… Ты не подведешь, орел… — Командующий закивал головой и громко, радостно закончил: — Действуй, полковник! За Родину, за Сталина!

Волошин встал и взволнованно прошелся по комнате; желтый свет лампы сверкал на его бритой круглой голове.

— Лихо! — пробормотал он.

Командующий лег на подушки и, казалось, к чему-то прислушивался, затем взял с табурета серебряные часы.

— Еще пять минут осталось, — сказал он, но в ту же секунду в комнате послышался отдаленный артиллерийский грохот, дробный, глухой.

— Отставать начали, — удивился Рябинин и положил часы на место.

Канонада шумела за окнами, словно где-то обваливались горы.

— Бог войны играет! — сказал Волошин и засмеялся. — А вы говорили: неопасный пациент! — закричал он Юрьеву.

Рябинин скупо улыбнулся, подумав о том, что канонаду слышат все в медсанбате, что она разбудила, быть может, Никитина и сержанта с цыганскими глазами. Волошин шагнул к окну и резким движением сорвал плащ-палатку. На дворе было утро. Солнце, устремившееся в угол, осветило командарма… Жмурясь, он все еще улыбался, но лицо его мгновенно посерело, как будто запылилось…

— Сергей Антонович, сейчас же пожалуйте на перевязку, — проговорил Волошин.

— Вы думаете, это обязательно? — спросил Рябинин.

— Совершенно обязательно… — Комиссар с содроганием смотрел на изменившееся лицо генерала. — Да и время есть, пока там палят…

Стекла в ветхих рамах тоненько позванивали от воздушной волны; слабо колебались белые, омертвевшие язычки еще горевших ламп.

— Ну, что же… Ведь вы не долго со мной провозитесь? — обратился командующий к профессору.

— Не дольше, чем это будет необходимо, — любезно успокоил тот.

Когда с ноги командующего сняли повязку, Юрьев увидел, что его вмешательство опоздало. Темные, малахитовые пятна появились уже на туловище Рябинина; мышцы в глубине раны были бледны. Профессор легонько провел пальцами по распухшему бедру, ощущая мягкое похрустывание, — газы шумели, пронизывая клетчатку. И он искренне подивился тому, что до последней минуты генерал еще держался… Ассистенты Юрьева — армейский хирург и врачи медсанбата — молча ждали, что предпримет профессор. Было ясно, что гангренозный процесс, возникший в ране и зашедший так далеко, уже неостановим. Но Юрьев творил чудеса даже там, где на другое не оставалось надежды…

Командующий лежал с закрытыми глазами, отдыхая. Уже прекратился слитный гул его пушек и за окнами наступила тишина — пехота его пошла в атаку. Мысленно генерал старался представить себе ее движение. Вдруг он почувствовал беспокойство: части его правого фланга, судя по времени, вступили только что в соприкосновение с противником… Рябинин разомкнул веки, — люди в белом, стояли вокруг него, ничего не делая…

«Почему так долго не начинают?» — подумал он удивленно.

Юрьев

встретился с ним взглядом и отвернулся, чтобы не отвечать на прочитанный по-своему вопрос. И Рябинин, закрыв глаза, снова погрузился в созерцание огромной, как бы ожившей карты. Две красные стрелы с расширяющимися хвостами, похожие на кометы, пульсировали и пылали на ее зелено-голубом фоне… Теперь по всему фронту наступления атакующие достигли уже, видимо, первой линия немецких траншей. Надо думать, Семененко преодолеет ее без особых усилий… А вот Богданову приходится туго… Затейливая полоска Лопата расплылась на карте в широкое, светлое озеро. И генерал опять огорчился оттого, что не был сейчас там, где каждую минуту мог потребоваться его совет или приказ.

Профессор медлил, не желая мириться с тем, что положение командующего безнадежно, хотя видел это лучше, чем другие. Приподняв руки, он слабо поводил тонкими пальцами в перчатках, как будто колдуя, и это означало, что он упорно искал пути к исцелению. Он был смел за операционным столом, поэтому ему чаще, чем другим, улыбалась удача. Но безошибочное, похожее на вдохновенную догадку знание того, что происходило с его пациентами, не изменило хирургу и на этот раз. Он сознавал свое бессилие, и, как всегда, оно уязвляло его. Возвращая людям жизнь, Юрьев ощущал себя соавтором, и это самолюбивое чувство с годами действительно утвердилось в нем. Тем болезненнее переживал он всякое напоминание об ограниченности своих возможностей. Оперируя, он не испытывал сострадания — оно помешало бы ему; сейчас его охватила бесполезная жалость к распростертому умирающему телу. Она была как бы вестницей близкого уже конца… Юрьев приказал, наконец, обмыть рану, потом анестезировать оперативное поле… Он собрался проделать все, что предписывалось еще в подобных случаях, но к концу операции его ассистенты поняли, что генерал приговорен.

Повязка была снова наложена, и командующий попросил, чтобы его приподняли. Надев очки, он подождал, пока Юрьев снял с лица маску.

— Ну, как, профессор? Что вы там нашли? — спросил Рябинин.

Хирург утирал платком мокрое лицо, и в операционной запахло одеколоном.

— Придется полежать, генерал, — сказал он.

— И долго, вы думаете?

Юрьев посмотрел на командующего светлыми, сузившимися глазами.

— Боюсь, что довольно долго… — Отвернувшись, он заговорил с сестрой.

Врач госпиталя, молодой, с черными полубачками, опасливо взглянул на Рябинина, испугавшись за него.

Дивизионный комиссар ожидал Юрьева наверху, в комнате командира медсанбата. Выслушав сообщение профессора, он подозрительно насупился.

— Ночью, вы говорите? — переспросил он.

— Да… Или утром завтра, — Юрьев медленно подошел к окну и присел на подоконник.

— Но Рябинин не так уж плохо себя чувствует, — возразил комиссар, встав из-за стола.

— Через несколько часов у него начнется агония, — сдержанно ответил Юрьев.

— Ничего не понимаю… — все еще спорил Волошин. — Только что мы с ним разговаривали… Этой ночью он подготовил превосходную операцию.

Юрьев задумчиво смотрел на грязный, но уже по-весеннему блестевший двор, на зазеленевшие кусты, на лошадей с распушившимися гривами, на желтые наличники окон во флигеле, куда отнесли генерала… Черно-синяя ворона не спеша косолапила по ребру черепичной крыши.

— Ночью его можно было спасти, хотя бы ценой ампутации… — помолчав, проговорил профессор.

— Почему же не спасали? — закричал Волошин и осекся; бритая голова его стала пунцовой.