Ночь после выпуска
Шрифт:
– Евгений Максимович, – с обретенной твердостью заговорил Аркадий Кириллович, – уж не думаете ли вы, что я собираюсь выбросить все, что добыто? При всем желании ни вы, ни я этого уже не сумеем сделать. Что пройдено, то пройдено, но открылось – заблудились. Оказывается, ой как далеко до желанной цели. Давайте это признаем. Необходимо.
И директор опять ушел глазами в сторону, холодно согласился:
– Признавайтесь… Только про себя.
– Как так?
– А так – не выплескивайте наружу. На нас и без того навалятся со всех сторон, без того нарушится нормальная жизнь. А если еще увидят, что мы сами в себя
В этот момент в дверь просунулась смазливая физиономия секретарши Зоечки с широко распахнутыми подведенными глазами:
– Ой, Евгений Максимович! Возьмите скорей трубку. Отец Потехиной Сони из девятого «А» звонит. Он такое говорит, такое!..
Директор снял трубку.
Даже мелкие секретики не давали спокойно жить Зоечке Голубцовой – мгновенно избавлялась от них, – а уж большие новости она и совсем держать в себе не могла. Едва притворив дверь директорского кабинета, она сломя голову ринулась к девятому «А», выманила в коридор Стасика Бочкова, первого, кто попался ей на глаза…
…Стасик Бочков, взлохмаченный, бледный, без нужды поправляя на носу очки, встал посреди кабинета, возле учительского стола.
– Ребята! Колька Корякин… сегодня ночью… убил своего отца!
Срывающимся голосом ту самую фразу, которую не могла заставить себя произнести Соня Потехина.
Не все сразу ее расслышали, не до всех дошло:
– Что?.. Что?..
– Колька Корякин ночью убил отца! – отчетливо повторил Стасик.
И наступила тишина. И в этой тишине всплеснулся истерический девичий голос:
– Уж-жас! Он за моей спиной сидел!
Соня вскочила – пришла ее минута защищать Колю.
– Восхищаться надо – не ужасаться! – с над рывом выкрикнула она.
Снова недоуменное «что? что?» с разных сторон. Стасик Бочков первым вразумительно изумился:
– Восхищаться? Убийством?
Весь класс озадаченно и недоверчиво глядел на Соню, вот-вот недоверчивость сменится враждой.
Растолкав столпившихся у доски ребят, двинулся к ней пружинящей походкой Славка Кушелев, тот, кого Соня боялась больше всех. Крупная голова покоится на узких разведенных плечиках, руки в карманах, на лбу жесткая прядь, мелкие, широко расставленные глазки нацелены прямо в зрачки.
– Ты знала? – спросил он.
– Да! – с вызовом.
– И молчала – почему?
– Потому что Стаське это сказать легко, а мне – нет!
Славка помедлил, удовлетворенно произнес:
– Ясно. Но восхищаться?.. Простить – еще понятно. Но почему мы должны восхищаться?
– Простить? А за что простить? За то, что он мать спасал от зверя?
– Да, но не слишком ли дорого за спасение?..
– Если у тебя на глазах твою мать станут бить до смерти, ты что, гадать станешь – дорого или недорого?
И глаза Славки не выдержали, вильнули в сторону от Сониных зрачков.
– Все-таки убить… И кого?..
– Убить, чтоб жить было можно!
Славка долго молчал.
– Убить, чтоб жить… – повторил он. – Пожалуй.
И отступил.
Соня поняла – победила, теперь класс на ее стороне. После Славки никто не посмеет сказать против.
Директор положил трубку:
– М-да-а. Началось… Грозится, что переведет свою дочь в другую школу.
И торопливо принялся рассовывать бумаги по ящикам стола.
– Так вот, Аркадий Кириллович, сидеть сложа руки нам нельзя. Я сейчас еду в гороно. Так сказать, иду на вы! Буду доказывать – да, да, с пеной на губах! – что к семейной трагедии Корякиных наша школа прямого отношения не имеет. И буду защищать вас, Аркадий Кириллович, постараюсь прикрыть своей неширокой грудью. И ваших рассуждений о том, что моральные наставления, видите ли, толкнули, не слышал. И очень надеюсь – оч-чень! – никто больше их от вас не услышит.
Аркадий Кириллович вглядывался в директора исподлобья. По обычным житейским меркам он должен быть благодарен этому человеку за отзывчивость, за участие. За чрезмерное участие, за безоглядную отзывчивость! Даже сейчас не собирается бросать на произвол судьбы: «Постараюсь прикрыть своей неширокой грудью…» И ведь постарается, насколько хватит сил.
Директор, с грохотом задвинув последний ящик, вышел из-за стола, встал перед учителем, невелик, но плотен, плечики разведены, колено бойцовски выставлено, вид заносчив.
– И вам я тоже долго заниматься переживаниями не позволю. Я буду действовать там, вы – здесь, в школе… Не сегодня, не сегодня. Понимаю, сейчас вы травмированы – идите домой, приходите в себя. Но завтра… завтра вы встретитесь с учениками, в первую очередь с девятым «А».
Аркадий Кириллович продолжал молча вглядываться. А, собственно, какое он имеет право упрекать его, более молодого человека, менее опытного педагога? А разве он сам, Аркадий Кириллович, не верил два дня назад в свою исключительность, не тщеславился в душе – творит-де необыкновенное? Было! Было! Незачем притворяться перед собой святым. Отрезвила пролитая кровь. Но только отрезвила; что, к чему – пока по-прежнему непонятно. Почему этот человек должен понимать лучше тебя? А директор, выставив бойцовски колено, скользя взглядом мимо виска Аркадия Кирилловича, напористо говорил:
– Мы не можем допустить, чтоб ученики самостоятельно принялись переваривать убийство. На род незрелый, горячий, с вывихами, без руля и без ветрил. Мы и сами-то сейчас теряемся в оценках, ну а они такого нагородят друг перед другом, что по том как бы сами кидаться не стали на родителей, на прохожих, на нас с вами. Скрыть, что произошло, не в наших силах, но в русло вогнать мы обязаны. И лучше, чем кто-либо, это можете сделать вы, Аркадий Кириллович. Только вы! У вас огромный авторитет среди учеников.
Слова, слова, слова… Ох, сколько их еще выплеснется, беспомощных слов! Аркадий Кириллович поднялся.
– Да, – выдавил он. – Да… Скрыть не в силах и скрывать не следует. Хорошо, Евгений Максимович, завтра встречусь, а сегодня мне нужно кое-что уяснить.
– Ну а мне уяснять некогда, иначе все уяснят без меня. – Директор уже снимал с вешалки плащ.
Острый на язык учитель химии Горюнов однажды сказал про директора: «Мужик с пружинкой, когда не трогают – тих, когда надавят – чертик выскочит».