Ночь внутри

Крусанов Павел Васильевич

– Петр!
– говорит тетка Аня.

– Она будет моей женой. Слышишь, мать?
– Я беру со стола перечницу и опрокидываю ее на бутерброд Петра - на ломте мяса вырастает пыльная сопка.
– Если еще раз скажешь о Рите... если я только узнаю... хоть один раз...
– Я подношу к его носу угощение.
– ...заешь это собственным языком.

– Миша, а кто она?
– спрашивает мать.

Сердце взяли, а вложили комочек боли. Как это случилось? Цыганский фокус: взяли рубль, и - куда он делся? Нет, не комочек боли - вернули пчелу. Она льет в меня мед и жалит ядом. Apis mellifera, вот тебе сестра Apis Margarita, занявшая дупло в моей груди. Но она не выстилает его перламутром... Когда она жалит, я ненавижу ее так, что готов не просто убить (просто убить - мало), готов замучить до смерти. Apis mеllifera, ты умираешь, оставляя в жертве жало, твоя сестра может жалить бесконечно... Яд жжет, когда Риты нет рядом, - Создатель подарил воображение людям,

чтобы оно восполняло пустоты в их знании мира, но когда думаешь об отсутствующей любимой, воображение становится злым, циничным насмешником. А когда она рядом - мед. Но ни с ней, ни без нее я не чувствую жизни. Нужно здорово встряхнуться, чтобы поймать, зацепить внешнюю мелочь - мелочь на миг освобождает от пчелиного плена. Когда я вспоминаю об этом, я ободряюсь и вижу: на небе, над привокзальной площадью наливается смачная гематома августовская грозовая туча, лиловая по краям, густеющая к отвислому брюху, ласточки бесшумно стреляют над самым асфальтом, воздух тревожит лишь механический шум заведенного человеком железа, все живое затихло, покорилось ожиданию, не лелея завистливой мечты перекричать гром. На глазах темнеют деревья, замирают ветви и сохнущее на балконе белье - замирает все, как на исходной позиции перед стартом. Пространство гаснет, пустеет, нет больше ласточек и мерцающих стрекоз, воздух не дышит. А через миг шумно всплескивают листьями ветви, ершится быстрый мусорный вихрь, и на асфальт шлепаются первые тяжелые капли, следом - струи, тугие и звонкие, как удар молока в подойник из нагуленного вымени. Пока я вижу и называю это, я не помню о пчеле. Но в мелком движении жизни долго не скрыться. Боль догоняет. Я пережидаю грозу на вокзале. До поезда - двадцать минут.

Я не знал раньше, что бывают мысли-овцы и мысли-хищники. Теперь я думаю только о Рите - мысль о ней съела все остальные мысли. Когда ее нет, мне хочется идти туда, где мы бывали с ней вместе, встречаться с теми, кто может невзначай, случайно произнести ее имя. И в каком бы далеке она ни была, кажется, что вот-вот я увижу ее среди прохожих на улице, в автобусной толкучке, в чехарде гостей на чьем-то дне рождения. Пчела съела все мои мысли, пчела осталась одна... Как спастись от ее жала? Я пью чай в вокзальном буфете и пытаюсь запомнить его вкус. Назвать его и запомнить... Здесь странный буфет: заварка - в фарфоровом чайнике, щедрая, медно-красная. Вкус чая - это нежная горечь праздности. Сахар все портит: сладкое скрадывает горечь, делает праздность бесплодной.

Любовь - это форма боли.

Любовь - такое свойство памяти.

Любовь - это когда все мысли съедены.

– Я где-то слышала, что сильная страсть в мужчине отпугивает от него женщину.
– У Риты ясное лицо; ее лоб похож на безоблачное небо.
– Потому что она не обещает покоя. А тебя я совсем не боюсь. Слышишь? Оправдывайся!

– Ты не женщина, ты - янычар. Тебя напугаешь!.. А потом, я сам не знаю: тебя я люблю или ту боль, которую ты мне подсунула.

– Если б ты не был моим любовником, я бы хотела, чтоб ты был моим братом. Тебя не только интересно любить - тебя интересно слушать. Ты из любой ерунды мармелад сделаешь!

– Я знаю, что тебе интересно.

– Нет. Мне не нужен брат зануда.

Когда ее нет рядом и мое воображение - мой мучитель, становится так худо, что хочется удавиться или стать безответной вещью, отдавать себя в пользование другим, не осознавая себя, как им равного. Но удавиться легче. Впрочем, убить себя - лекарство отчаяния. Это от незнания как убить в себе то, что не позволяет жить дальше. Поэтому гробишь весь свой космос целиком. Но мне жалко моего космоса, я к нему привык. Мне жалко его настолько, что (вопреки очевидному, о чем кричат мне пять моих чувств) я отказываюсь даже усомниться в его гармонии. Я слышу, что говорят о Рите в Мельне, я вижу, какими бывают порой ее глаза, я чувствую, входя в нее, как дрожит и срывается с привязи рассудка ее тело, чувствую запах пали, смешанный с сиренью ее духов, и губы мои знают вкус помады, которую она использует, как манок, на своей охоте. Я слышу свои чувства и задыхаюсь от тоски. Но не верю им, потому что, как только я им поверю, мой мозг взорвется, я стану Аввой. Я верю в слаженность моего космоса, верю, что знаю о Рите больше других, знаю все, и это все - совсем не то, что порождает сплетню. Никто не может украсть у меня эту веру, даже сама Рита не хочу быть Аввой.

Она не ночевала дома. Я встретил ее утром в ее прихожей. Она сказала, что смотрела на реке рассвет, а сама щурилась и сладко таяла, как сытый зверек. Меня окатило ознобом. Я слушал и заставлял себя верить ей, потому что иначе сошел бы с ума.

Apis Margarita научила меня простой истине: любят не за блеск и совершенство, а вопреки изъянам, не за благодетельность и безгрешие, а вопреки порокам и падениям. Так любят и женщину, и родину, и жизнь. И все-таки - как больно пчела жалит!.. И нет сил думать о чем-то другом. Можно только смотреть вокруг и называть то, что видишь - ненадолго это помогает.

Помню, как я нащупал это лекарство.

С Ромкой Серпокрылом мы бродили в лесу - снимали первый слой моховиков. Мы разошлись далеко (это был лес нашего детства, не видя друг друга, мы знали кто - где), крапил дождь, мох мягко пружинил под ногами. Я сбивал сапогом горькушки - брал только моховики и лисички. А мысли сосала пчела... Я думал о том, что женщина, которая не очень-то скрывает свою неверность перед любящим ее человеком или вдруг, в накатившемся раскаяньи или же по легкомыслию, сознается в изменах, напрасно считает, что через признание она обеляется, становится перед предаваемым чистой - она лишь добавляет муки. Для каждого человека есть что-то, чего ему лучше не знать, чтобы не потерять силу - жить. Предатель, сознающийся в своих предательствах, не искупает этим вину. Известно: предатель - хуже палача. Женщина, изменяющая любящему ее и кающаяся перед ним в измене, становится предателем и палачом одновременно... Я думал, а пчела жалила ядом. И тут я увидел мухомор. Он был свеж и крепок - он был царственен. Его роскошная внешность и ядовитая суть преобразили мою боль в образ. Я сорвал мухомор и стал разглядывать его рябиновую шляпку, крапленную махровыми снежинками, нежный сборчатый воротник, ножку в тугом чулке с накрахмаленным отворотом и с пяткой, запачканной песчинками и бурыми щетинками мха... И вдруг понял, что пока был занят грибом, я потерял свою боль. Прислушиваясь к пчеле, я стал цепляться за окружающую мелочь: сосны вокруг стояли мокрые и темные, на стволах и нижних ветках лепился голубоватый лишайник, обычно сухой и черствый, теперь он распарился от влаги, понежнел, стал мягким и упругим на ощупь, - я смотрел вокруг, называл то, что видел, и пчела молчала. Но потом, от нервной толчеи называемых предметов, пчела проснулась, снова пришла тоска. Унять пчелу надолго может только Рита, когда она рядом. Но дорого и открытое лекарство... Я устал быть один и свистнул - Ромка ответил. Я пошел к нему. Корзина у Ромки была почти полная, сверху хвастливо торчали два красных. Он засмеялся, увидев мой мухомор:

– Пустое! Такой гангрене, как твой Петр, от мухомора не икнется!

Какого ляда Петру?.. Чем его зацепило? Если он не остановится, я оторву ему голову...

Петр уминает свиную котлету с отварным рисом. В стене скребется мышь. Петр жует мелко и быстро, по-мышиному. Он спешит не оттого, что ему жаль тратить время на еду, - он жаден, он привык не брать, а рвать, не получать, а ухватывать.

– Еще не переблажил?
– спрашивает он сквозь непрожеванный рис. Оторвись от Ритки, дурень! Сам не знаешь, в какую петлю...

– Уже рассказывал.

– Я б тебе рассказал, едрена...

– Глохни!

Гроза ушла с неба. Солнце отсверкивает в каплях на проводах и на листьях тополей, асфальт платформы дымится теплым паром. Через полчаса земля забудет о грозе.

Ее мать хочет, чтобы мы были вместе. Ромка пугал меня Марией Сергеевной, называл ее гарпией, а она мила со мной. Назойливо мила. Неужели потому, что хочет удержать жениха и скорее скинуть с рук дочь, как яблоня сбрасывает червивое яблоко? Впрочем, мне нет дела... Нет дела до того, что думает мать о своей дочери и обо мне, нет дела до того, что говорят о Рите в Мельне (даже если б я не увозил ее в Ленинград, я бы на эти разговоры клал), нет дела до Петра - пусть себе тявкает, я бы даже стерпел ревность... Я бы вообще не замечал всей этой чепухи, если б знал, что Рита горит тем же огнем, что и я. Если бы знать, что она любит меня так же!..

Она ведьмaiчка, она ворожка и стравница, она посадила мне в грудь пчелу...

Да, любят вопреки порокам и падениям, а значит, в любовь всегда замешана ненависть. Отсюда - боль. Отсюда - злость, тоска, отчаянье, бешенство. Любовь - это такое свойство памяти... Вот что всю жизнь палило деда, вот что жило в нем рядом с памятью о брате - любовь, смешанная с ненавистью! Она его сожгла. Прежде она сожгла его брата. Она жжет тетку Аню...

Рита любит чайные розы, желто-оранжевые, с подпалиной у болотной чашечки. И только раскрытые - не признает бутонов. Бутон есть обещание, надежда. Apis Margarita не любит обещаний: что есть, то есть, а что будет никто не знает. В Мельне таких роз нет. Я специально еду в Ленинград, чтобы привезти ей букет цветов, прекрасных, как гимн Создателю, совершенных, а значит, увы, уже не обещающих чуда большего, чем есть. Поезд, томительный и душный, с пыльной поволокой на окнах, не смытой грозой, - он везет меня сквозь яркий день, и день похож на цыганку в пестрых юбках. Манящую разгадкой судьбы, бесстыдную цыганку: положишь такой на ладонь рубль и куда он делся?..

На Кузнечном рынке - толчея и гулкое шарканье ног, мятые, пыльные российские огородники, опрятные фартуки прибалтов, масляные лица хохлов и кавказцев; на прилавках - сопками, россыпью, каре, метлами - все. В запахе гладиолусов есть что-то от запаха укропа. В строю розового, белого, закатно-красного, бархатно-вишневого, с чайными розами - только одна цветочница. У роз свежий, утренний вид, для пущей свежести их окропили из лейки, на лепестках мерцает роса.

– Почем товар?

– Рупь с полтиной, сынок.