Ночевала тучка золотая. Солдат и мальчик
Шрифт:
Они очутились на огромном, отгороженном от мира высоким каменным забором дворе, заставленном корзинами и ящиками с фруктами. Тут были помидоры, сливы, яблоки, груши и те самые странные кабачки, которых вместо огурцов нажрались однажды наши Кузьмёныши. Никто ничего не охранял. Пробегали озабоченные женщины в синих грязноватых халатах, оглядывались на ходу на горланящую ребятню и исчезали за стенами длинных зданий. Может, они и появлялись, чтобы посмотреть на колонистов, присланных им для помощи.
Ребята с оглядкой, чтобы никто не видел, начали таскать из корзин фрукты – кто сливу, кто помидорину, старались засунуть сразу в рот и проглотить. Но прошла мимо женщина и бросила на ходу: «Да вы ешьте! Ешьте, не стесняйтесь! Это все из шланга промыто…»
Тут уж пошел такой шарап, что жарко стало. Все бросились к корзинам и стали хватать, засовывая и в рот, и в карманы штанов, и даже за пазуху. Набрали яблок, и груш, и слив, и помидоров, кто к чему близко стоял. Разбухли, отяжелели.
Набили каждый брюхо и под рубаху, нажрались так, что только из глаз да ушей не текло.
Но никто по-прежнему не торопил их, никто не упрекнул за шарап. Вот что обидно: как было много всего, так и оставалось много. Всех корзин, даже при желании, пережевать или, скажем, стырить со двора завода оказалось невозможно.
Хоть и знали колонисты, свято верили в то, что нет для них невозможного, если это касается жратья.
Не съели с ходу, животы малы, так переварить можно и опять поесть. И другим в колонию захватить. И, само собой, запас для других дней сделать… Засушить или еще как…
Так понимали Кузьмёныши, когда набрали за пазуху слив. Потом эти сливы помялись, их, уже кашицей, пришлось потихоньку из-под рубахи выгребать и выбрасывать.
Если бы в Томилине шакалам да хоть одну сливину, не то что корзину! Даже эту размазню от слив!
Работу же дали всем как раз по переборке слив. Каждый день приносили огромные стеклянные бутыли, литров по сто, в эти бутыли колонисты должны были складывать сливы, очищая их от мусора, сортируя по спелости. Бутыли заливали какой-то вонючей жидкостью, после которой плоды начинали противно белеть и становились несъедобными.
Как пояснили колонистам, в таком виде сливы могут храниться хоть до зимы, и, когда пройдет горячая пора урожая, их пустят в переработку и сварят джем и варенье.
В общем, хоть все объяснили, ребятам не понравилось, что на их глазах и их усилиями происходит порча продукта. А раз жрать после заливки этой отравой нельзя, значит – порча, и убедить их в обратном было невозможно.
Помидоры и яблоки колонисты перебирали более охотно. Тут ничем не заливали, не травили, а приходили огромные парни, евреи, и уносили тару в двери цеха.
Так их все звали: евреи. Были они все рослые, наверное метра в два,
Евреи – значит, сильный и добродушный народ. Так оба брата решили.
А вот тетка Зина, которая стояла в дверях цеха, куда уносили евреи продукцию, поначалу не понравилась. Была она немолода, сварлива, в грязном синем халате и в белой косыночке, завязанной на затылке узлом.
Тетка Зина зорко приглядывала за колонистами, гнала самых любопытных от дверей, кричала на весь двор:
– Уж эти шкелеты! Откуда такую шушеру привезли?! Это ведь стыд-позор, глаза бы мои не глядели на их лёбра!
Голос у нее пронзительный, слышно в любом конце заводского двора.
Но однажды, покричав так, она вдруг поманила к себе Сашку, он оказался ближе, спросила его:
– Ты, малой, откеда?
– Я? – спросил Сашка, не подходя близко, он не знал, что ожидать от тетки Зины. – Я из Томилина…
Тетка кивнула. Будто могла знать, где находится Томилино.
Может, слово поняла как надо? Томилино, где томятся.
– А родители твои игде?
Сашка пожал плечами, отвернулся. Он на такие вопросы не отвечал.
– Один, что ли?
– Зачем – один? – огрызнулся он. – Нас двое!
– Как это – двое? С кем – двое? – допрашивала настырная тетка.
– Ну… С братом.
– Ишь ты, – произнесла тетка, посмотрев в ту сторону, куда указал Сашка. Колька сидел у корзины и жрал помидор. – Вы что же, двойняшки?
Сашка подумал, кивнул. Он не знал, что такое двойняшки, но понял так: раз двое – называется двойняшки.
– Позови ево-то, – приказала тетка Зина.
Она сердито оглядела Кольку и покачала головой.
– Ладноть. Я вас потом размечу, – решила будто про себя. И поманила рукой: – Сюды ходите…
Двери в это время в цехе были закрыты: перерыв.
Тетка Зина ввела их в запретное царство, где стояли огромные, высотой в одноэтажный дом, котлы, они шипели. У каждого котла была железная лесенка.
Тетка Зина посадила их на ящик под лесенкой, достала банку, наполненную какой-то желтой кашицей, похожей на детский понос.
– Ешьте тут, вот ложки. По цеху не шлундать! Ясно?
Братья кивнули, уставясь на банку.
Уходя, тетка Зина пояснила:
– Это икра… Баклажанной прозывается. Ее бы по-нормальному с хлепцем, да хлепца-то нету. Без хлепца, значит…
Тетка ушла. Тут и набросились. Пошли загребать ложками! Так быстро замелькало: сами опомниться не успели – кончилась! Она и не жевалась, а всасывалась, нежная, теплая, пахнущая так, что сладко кружилась голова.