Ночевала тучка золотая. Солдат и мальчик
Шрифт:
Колька вздохнул и посмотрел на Сашку. У того мозги крепче. Пусть он вспоминает.
Если бы спросили, сколько банок джема, к примеру, в заначке, Колька бы сказал. А это…
Но Сашка тоже молчал.
– А мы сами придумаем число, – сказала Регина Петровна. – И будет у нас праздник! Ну?
Колька тупо спросил:
– Это когда?
Регина Петровна что-то посчитала про себя, шевеля губами.
– Ну, скажем, через недельку. Семнадцатого октября. Устроит?
– Не знаю, – сказал Колька.
И Сашка сказал:
– Не знаю.
–
– Куда? Уедем?
– Куда-нибудь.
– А вам тут не нравится? – спросила Регина Петровна, обращаясь теперь к Сашке.
Тот помялся.
Про себя подумал. Тут – нравится… Нам там – не нравится…
Ему представилось, что Портфельчик оставит их тут навсегда. В школу ходить не надо, научатся, как Демьян, козьи ножки крутить, махру рубить, косить траву, жрать тростник.
А потом кто-нибудь из них женится на Регине Петровне и будет мужичков кашей кормить. Впрочем, нет, мужички тоже, наверное, вырастут. Они стадо пасти будут.
– Ладно, – сказала Регина Петровна. – Справим день рождения, а там решим. Согласны?
Ее голос, теплая ласка умиротворили братьев. Они согласились ждать. До праздника. А праздник, это они уже знали по опыту, – позовут в столовку, по одному сухарику дадут и жмень семечек в придачу. И катись подальше… Колбаской до самой Спасской!
Если бы братья захотели придумать праздник, то они и сами бы придумали. Вон у Сашки голова оборотистая, он сколь хочешь этих праздников сочинит! И не надо там никакие рождения придумывать.
А может, это все сказки, что безродные – колонисты да детдомовцы – рождаются? Может, они сами по себе заводятся, как блохи, скажем, как вши или клопы в худом доме? Нет их, нет, а потом глядишь – в какой-то щели появились! Копошатся, жучки эдакие, и по рожам немытым видно, по движениям особенным хватательным: ба! Да это наш брат беспризорный на белый свет выполз! От него, говорят, вся зараза, от него и моль, и мор, чесотка всякая… И так в стране продуктов не хватает, а преступность растет и растет. Пора его, родного, персидским порошком, да перетрумом, да керосинчиком, как таракашек, морить! А тех, что попрожорливее, раз – на Кавказ, да еще дустом или клопомором рельсы за поездом посыпать, чтобы памяти не осталось. Вот, глядишь, и не стало. И всем спокойно. Так на совести гладко. Из ничего вышли, в ничего ушли. Какое уж там рождение! Господи!
Всё перетерпели в жизни братья. И уж день рождения как-нибудь перетерпят. Не такие трудности переживали! Да и когда это будет еще!
Но вот странно: это в колонии время медленно шло. Там слоняешься, ждешь, когда тебя накормят. А тут дни мелькали, как вагоны поезда, который летит мимо.
А все потому, что Кузьмёныши занялись делом.
По очереди ходили они под гору, к родничку, воду таскали для хозяйства. Там и умыться можно. Но этого братья откровенно не любили. Да и вредно холодной водой умываться. Кожа стирается, одежда намокает.
И вообще: ни к чему.
Стадо гонять на луг тоже
Коров звали Зорька и Машка. Так Демьян научил.
Зорька крутобокая, бурая, незлобивая. Ее-то братья и пробовали доить. А Машка худющая, в черных и белых пятнах, стервозная и капризная. К ней не подступись. Потом-то попривыкла, стала подпускать к себе воспитательницу, Сашку, даже мужичков, но настороженно, с оглядкой. Лишь Кольку не терпела. Как издалека завидит – шею вытянет, мокрый нос в его сторону повернет и нюхает. А если он захочет приблизиться, начинает копытом передним бить, рога в землю наставит, мычит. Ругается, значит.
Колька всерьез обижался на Машку, грозил издалека кулаком. И – уходил.
Пробовали братья морочить корову, переодеваться и выдавать себя друг за друга. Но корову, как тетку Зину, обмануть оказалось невозможно.
На круглых жерновах, один круг над другим, мололи братья кукурузу. Крутишь верхний, а в дырку зерна суешь. А из щели между кругами белое крошево сыплется. Его в сите протрясешь, вот тебе и мука, и крупа. Жратва, словом.
Хоть чуреки пеки, лепешки такие грубые, хочешь – мамалыгу вари. Это все, особенно в смысле пожрать, братья быстро освоили. Вот только жернов крутить не любили.
Сперва по очереди крутили. Потом один Сашка. У Кольки, как он заявил, терпелка не выдерживала.
Зато он дрова и кизяки собирал с охотой. А Сашка кизяков видеть не мог. Ему легче сто раз жернов повернуть, чем один кизяк подобрать.
По-ихнему, может, это и кизяки, сказал он, а по-человечески все равно – г… Если бы он в колонии знал, он бы от колонистов, которые у забора кладут, столько бы добра вынес! На сто лет вперед топить бы хватило!
Варили они рисовую кашу с молоком, пока был рис, а потом тыкву.
Поперву, когда закатили с огорода тыквину, величиной с одного из мужичков, братья все крутились вокруг нее. Пока Регина Петровна топором не разрубила на желтые куски. Оба тут же хватанули по куску. Погрызли, погрызли, бросили. Думали, она – как арбуз, а она – как кормовая морковь; один вид, а вкус – деревянный!
Заявили воспитательнице: эту дылду жрать не станем.
– Это не дылда, а тыква, – поправила она.
– Все равно. Пусть ее Зорька с Машкой шамают или телята. Они глупые, не разберутся.
Регина Петровна рассмеялась, пригрозила:
– Еще добавку попросите!
– Не попросим! – пригрозили братья. – И чего такие дылды на огороде место занимают! Большая – а дура… семечками набитая!
А Регина Петровна куски на противешок и в печь на угли сунула. Пекла, колдовала и хитро помалкивала.
Во время обеда положила по кусочку: пробуйте! Привереды несчастные!
Братья подумали, отщипнули. И еще отщипнули. Каждый ломоть подрумянился, набух, стал ароматным, сладким. Липкий мед по корочке тянется… Вкуснотища, словом.