Ночи в цирке
Шрифт:
Полковник, затемно поднявшийся с постели, выступает главнокомандующим всех карнавальных приготовлений; как он любит эту суету, любит искренне и страстно, любит только за то, что она есть! К суете и бурной деятельности у него такое же отношение, как у русских – к праздности. Засунув пальцы в карманы «звездной» жилетки, распухшей под его брюхом так, будто он хранит здесь все свои барыши, он надутым индюком прохаживается на своих кривых, обтянутых полосатыми штанами ножках, ярких и гибких, как леденцовые «карандаши» в полосатых фантиках. Полковник только что до блеска начистил свою пряжку в виде знака доллара. Он – живое воплощение предпринимательства.
Окутанный подвижным облаком голубого
В то утро в газетах появилось анонимное письмо, в котором сообщалось, что Феверс – вовсе не женщина, а хитроумный механизм, сделанный из китового уса, гуттаперчи и пружин. Полковник сиял от удовольствия, предвкуп1ая благоговейный ужас, который вызовет эта «утка», и позвякивание кассовых ящиков в восхитительно поднимающейся волне слуха: «Кто она – реальность или выдумка?» Его девиз: «Чем грубее обман, тем больше он нравится публике». Таковы правила Игрищ. Никаких тормозов! Еще один девиз в одно слово: «Одурачить». Играй, чтобы выиграть!
Есть, сэр!
Он замышляет статейку для завтрашней подборки новостей из-за границы, которую он тиснет через своих знакомых газетчиков. Вопреки порочным, работающим, как мина замедленного действия, слухам, ее лейтмотивом будет то, что Феверс – все-таки женщина – была тайно помолвлена в Англии с принцем Уэльским.
Есть, сэр!!!
Обезьяны уже опорожнили свои ночные горшки на кучу навоза и сполоснули их у колонки. Они вернулись в клетки, подмели их, набросали свежей соломы и заправили койки. После чего, разбившись на молчаливые группы, склонились над книгами. Изредка кто-нибудь жестикулировал в свойственной им осмысленной и настойчивой манере, а другой кивал тщательно причесанной головой или отвечал мелкими движениями пальцев. Мсье Ламарк, Обезьянник, не появлялся: вероятно, тяжелое пьяное забытье застигло его в каком-нибудь дешевом трактире.
Случайному наблюдателю могло показаться, что обезьяны, эти маленькие преданные члены труппы, ее отлично запрограммированные организмы, ни на секунду не могли отвлечься от своего циркового номера и репетировали сейчас «Обезьян в школе». На самом деле все объяснялось их стремлением к самосовершенствованию. Даже отсутствие Миньоны, к которой они испытывали безучастную жалость, не мешало их занятиям. Хотя самка с зеленой лентой не забыла о раненом клоуне.
Если на обезьяньем фронте все было тихо, то из клеток с кошачьими, беспокойно рыскающими в ограниченном пространстве, доносились леденящие кровь звуки. Сначала зарычал один тигр, потом другой, потом все вместе: «Где наша еда? Вчера нам так и не достался вкусный клоун! Несите положенные нам говядину, конину, козлиные копытца и ребра!»
Услышав их требовательные, заглушающие уличный гам призывы. Принцесса подхватила кровавое мясо.
Никогда, даже по служебным делам. Принцесса Абиссинии не появлялась в стране, чей королевский титул присвоила: никаких африканских корней у нее не было. Ее мать, уроженка Подветренных островов, перебивалась уроками игры на фортепиано, пока однажды не сбежала с одним типом, появившимся в их сонном городке вместе с бродячими торговцами. Этот тип возил с собой клетку с шелудивым беззубым львом, услугами которого пользовался при розыгрыше всякого рода реприз, и называл себя эфиопом, хотя на самом деле был родом из Рио-де-Жанейро. Заряда совместного бегства им хватило до Марселя, где у них родилась дочь. Родители обожали друг друга. Мать сидела в львиной клетке
На манеже она выглядела выпускницей провинциальной консерватории, в белом платье с накрахмаленными оборками, в белых хлопчатобумажных чулках, в туфлях с ремешками и с белым атласным бантом-бабочкой в кудрявых волосах, доходивших ей до середины спины. В таком наряде она играла музыку, а тигры танцевали.
В начале номера громадные кошки выскакивали на манеж, диким ревом демонстрируя свою свирепость, а униформисты бегали вокруг огороженной решетками арены и палили из пистолетов холостыми патронами. Потом появлялась она в костюме «хорошей девочки» и садилась за «Бехштейн».
Это был единственный момент, когда она, сидя к тиграм спиной, чувствовала себя покинутой. Ей было не по себе. С первыми аккордами кошки, которых она не видела, запрыгивали на приготовленные для них тумбы, где, довольные собственным послушанием, тяжело дыша, восседали на задних лапах. Очень скоро они начинали понимать – сколько бы раз они ни исполняли этот номер – и всегда с неподдельным изумлением, что они подчинялись не на свободе, а лить сменив одну клетку на другую, попросторнее. Какую-то опасную для нее минуту они размышляли о загадочной природе своего подчинения и поражались ему.
Именно в этот момент, когда тигры пытались понять, что они вообще здесь делают, Принцесса, повернувшись к ним спиной и не имея возможности управлять ими своим выразительным взглядом, испытывала некоторый страх и чувствовала себя в большей степени по-человечески, чем обычно. Иногда в такие минуты ей приходила в голову мысль о помощнике, ей хотелось, чтобы кроме нее на манеже был кто-то еще, – не уборщик, не униформист, а человек, которому она могла полностью довериться, кто-нибудь, присматривающий за тиграми в тот напряженный момент, когда она исполняла приглашение к вальсу и не переставая думала о том, не станет ли сегодняшний день днем, когда они откажутся от ее приглашения. Не станет ли сегодняшний день – один из многих дней их взаимного договора – тем самым днем, когда тигры один за другим перестанут реагировать на музыку и выбирать себе партнеров, а вместо этого…
На крышке рояля у нее на всякий случай лежал револьвер с боевыми патронами.
Несмотря на все это, Принцесса была очень близка со своими кошками и даже спала возле их клеток на охапке соломы. Она протирала им глаза борной кислотой и аргиролом. Натирала их мягкие лапы мазью. Но никогда им не улыбалась, потому что их своеобразный пакт существовал во избежание вражды, а не ради дружбы. О Принцессе можно было сказать: «Язык – коту под хвост!», потому что в самом начале своей карьеры она заметила, как тигры урчали и прижимали уши, когда, общаясь с ними, она прибегала к человеческой речи, которой природа их обделила.
Ходили слухи, что Принцесса сама была приемышем тигрицы, что она выросла в джунглях, что ее вскормили дикие медведи. Однако в окрестностях Марселя никаких джунглей нет. Она эти слухи не подтверждала, но и не отрицала. Полковник был великий мастер по их распространению.
В тех редких случаях, когда Принцесса делила свое соломенное ложе возлежащих тигров с кем-нибудь из людей, это всегда происходило в темноте, потому что каждый дюйм ее тела, словно татуировкой, был покрыт шрамами от тигриных когтей. Такова была цена, которую ей приходилось платить за их приручение.