Ночная фиалка
Шрифт:
– Я тоже тебя вижу таким, какой ты есть.
Они снова обнялись и соединились. И снова была буря и были порывы ветра эмоций. И они затихали и замолкали, слушая любовную тишину. Потом снова говорили и любили друг друга.
– Скажи, как ты меня в этот раз чувствовал? – со стоном спросила она.
– Как будто я вершина… А ты река и ты текла подо мной в самом начале бурливо, а потом плавно и спокойно. Что ты рядом со мной и течешь по мне, по моему ущелью…
Он целовал ее и ощущал трепетное податливое тело. Но не хотел больше ее тревожить,
– Мы взяли с собой продукты и не притронулись к ним.
– Я насытился тобой… И мне не хочется есть…
– И я тоже сыта, – говорила она.
– Ты спишь?
– Нет.
– А что ты делаешь?
– Думаю о тебе.
– Что?
– Какая ты прекрасная, изящная, удивительная и увлекательная.
– И тебя не смущает мои шрамы?
– Нет, нисколько. Я вижу твою душу.
– Когда я была маленькая, мама водила меня гулять в парк. Мы жили недалеко от парка и ходили каждый день туда гулять. По весне мы искали подснежники и слушали соловьев. В парке много цвело жасмина и сирени. Мы сидели на скамейке, и мама мне что-то рассказывала. Она называла меня Моя Роза. Меня больше так никто не называл.
Игорь вспомнил свое детство.
– Мы жили за городом около леса. И часто ходили в лес собирать ягоды и грибы. Недалеко от нас рос черничник. В урожайные годы мы собирали чернику ведрами.
Виолетта слушала его и смотрела куда-то далеко-далеко.
– Мама очень любила садовые цветы. И больше всего она любила розы. Когда у нас появился загородные дом, она посадила много саженцев роз: плетистые розы, кустовые и одиночные. Она все свободное время проводила в саду.
Каждый из них выглядел растроганным и к сказанному другим добавлял свое воспоминание.
– Моя мама любила полевые цветы. Они просты и непосредственны. В них нет нарочитости, изыска, но много естественной красоты. Ее любимые цветы – анютины глазки.
– Это виола, – вспомнила Виолетта. – У нас тоже в саду были такие цветы.
– Да, виола и еще полевые ромашки. Она любила собрать ромашки в садике и за околицей. Соберет, поставить в банку на подоконнике и смотрит. То на одно место поставит цветы, то на другое. И обязательно меняет воду в банке.
– Твоя мама жива?
– Нет, она умерла от менингита. Воспаление, осложнение и все. Она недолго болела.
– А какая у нее была прическа?
– У нее были длинные волосы. Она их каждое утро расчесывала и укладывала в пучок на затылке.
– Моя мама в девушках тоже носила косу. Она любила длинные косы и носила их до замужества. У нас есть фотография, где она с косой.
– Моя Роза, хочешь, я затоплю баню.
– Как ты меня назвал? – спросила она и прослезилась.
– Моя роза… – ответил он.
– Когда я вспоминаю маму, мне всегда хочется плакать.
– Не нужно. Я включу парилку. Через час можно будет париться.
– Твоя мама была высокая?
– Нет, метр, шестьдесят шесть.
– А моя высокая. Она была
– Мы могли бы обойтись бутербродами.
– Лучше я приготовлю. – Она поднялась, подошла к плите и осмотрела ее. – Духовка тоже есть. Вот и хорошо. Тогда я сделаю любимое блюдо папы.
– Нет, я не стану возражать против любимого блюда папы, – сказал он и улыбнулся.
Ей захотелось показать себя хозяйкой в доме, хотелось показать себя такой, какая она есть, хотелось накормить его чем-то вкусным, представить, как все у них могло бы быть хорошо. Она все умела, и все могла делать по дому. Она готова была сделать для него сейчас все, что угодно. И накормить, и постирать и погладить его одежду. И она все это сделала бы с огромным счастьем, как делают то, чего долго ждешь.
Она надела халат, запорхала у плиты, загремела скородами и противнями.
– Скажи, как тебя звала мама дома?
– Иногда Пончик… Я был толстенький, а она была большой насмешницей, – улыбнулся он. – Но чаще она звала меня Граммушка.
– Почему?
– Фамилия Граммов. Я – Игорь Граммов.
– Отсюда Грэмми?
– Да.
– Мне здесь нравится. Я бы сделала здесь перестановку и купила новую мебель.
– Давай мы не будем этого делать, – с улыбкой перебил он ее.
– Конечно, – рассмеялась она.
В какой-то момент он поймал себя на том, что ему приятно смотреть на то, как она хозяйничает. Поглядывая на нее с любовью, он надел банный халат, который вполне соответствовал обстановке, подошел к двери в парилку, на стене у входа включил парилку и вывел регулятор на полную мощность. Когда он с улыбкой хотел посмотреть, что она готовит, то услышал игривое:
– Не подглядывай.
– Не буду, – сказал он, зашел в парную, включил свет и посмотрел на электропечь.
Она уже в своих недрах накалилась и нагревала парную. Он сел около нее и стал смотреть на камни, которые лежали сверху, и за которыми маячила раскаленная спираль электропечи. Ему хотелось пойти к ней, но он томил себя, выжидал. Почему-то около нее он не мог оставаться спокойным, руки сами тянулись к ее плечам, к ее талии и бедрам. Он хотел ей обладать снова и снова. И только разговоры на бытовые темы, помогали ему отвлекаться от неистребимого желания близости.
Он замер. Душа вышла из него погулять. Не хотелось двигаться. Казалось, он поймал мгновение вечности. Ловить неподвижностью мгновения вечности это он любил. Сидишь и не шевелишься и в какой-то момент ловишь себя на том, что не хочешь шевелиться, потому что можешь нарушить наступившее равновесие сил и течений. В какой-то момент ему показалось, что он поймал мгновение вечности, что он один на всей планете. Летит в неподвижности. Тишина полная. И где-то сияют звезды и летят астероиды и метеориты. Он испугался, что вообще ничего больше нет и не было. Он все это придумал. И это чувство вывело его из состояния равновесия и неподвижности. Он встал и выглянул из парной.