Ночное солнце
Шрифт:
— Что? — насторожился он.
— Не спрашивай. Ну разреши, что я хочу. Можешь ты мне раз в жизни разрешить то, что я хочу, не спрашивая? А? Можешь? Ну, Петр. Пожалуйста.
Есть минуты, когда тает даже самое твердое мужское сердце. Предчувствуя нежеланное, Петр уступил. Нина радостно поцеловала его в щеку и, убежав в соседнюю комнату, вернулась с сигаретой в зубах.
Петр помрачнел. Он последнее время догадывался, что Нина покуривает, и даже делал ей всякие грозные намеки, но она горячо протестовала. А как
— Ну не дуйся, Петр, пожалуйста, — говорила Нина. — Ты же видишь, я просто балуюсь. Разве это называется курить? Ты знаешь, как Танька курит, как паровоз, и Инга.
Она азартно называла имена одноклассниц, пока Петр не убедился, что все девчонки школы чуть не с пятого класса смолят, как матросы парусного флота, и только она, Нина, иногда, раз в неделю, позволяет себе побаловаться сигаретой, да и то когда ей очень плохо или очень хорошо…
— Как сейчас, — добавила она и снова села к Петру на колени.
— Лучше бы у тебя все шло ровно, — кисло сострил Петр.
— Шампанского больше нет! — неожиданно воскликнула Нина, и Петр с удивлением обнаружил, что бутылка действительно куда-то исчезла со стола. — Будем пить коньяк. Отец привез…
— Ну нет, — решительно заявил Петр, — этого еще не хватало!
— Петр, — Нина неодобрительно посмотрела на него, — тебя никто не просит напиваться, но мы же не можем не поднять тост за твоего отца, за… Зою Сергеевну. В конце концов, без них тебя бы не было. У тебя же совершеннолетие!
Петр молчал, не зная, что сказать, а Нина тем временем принесла из кухни приземистую бутылку и громадные пузатые бокалы. Петр испугался, но она налила ароматную жидкость цвета крепкого чая лишь на дно и, вертя бокал в ладонях, пояснила:
— Это нарочно такие, в них согревают коньяк и вдыхают аромат. — Она поднесла бокал к носу. — Мне папа показывал. Это не все знают. Те ребята в Москве тоже так пьют. — Она отхлебнула большой глоток.
И началась ссора.
— Чему еще полезному научили тебя «те ребята» в Москве? — спросил Петр. Глаза его потемнели.
Нина не спеша отхлебнула еще глоток и неожиданно грубо ответила:
— Что только дураки лезут из-за пустяков в бутылку.
Петр был уязвлен.
— Я смотрю, ты и без пустяков не прочь заглянуть в бутылку.
— Раз мужчины ведут себя, как девчонки, то нам, девчонкам, только и остается, что вести себя, как мужчины, — отпарировала Нина. Она не лезла за словом в карман.
Налив еще коньяку, она разом выпила его.
— Судя по твоим московским дружкам, для тебя мужчины те, кто курит, пьет, мотается по ресторанам и…
Он не закончил фразы.
— Да, да и «и» тоже. А для тебя и «и» не существует, — Нина встала, щеки у нее пылали, лоб повлажнел, выпитое явно начинало действовать. — Для тебя ведь, кроме парашюта и твоей дзюдо, ничего на свете нет.
— Перестань, Нинка, — он взял себя в руки, хотя и не понимал, что с ней происходит, — мы здесь, право же, не ссориться собрались, а…
— А для чего? Для чего? Обсудить твои жизненные планы? Поцеловать друг друга в лобик? Решить, на какой фильм завтра пойдем? Для чего?
Она смотрела на него с непонятной злостью, на глазах выступили слезы. Она торопливо налила еще коньяку.
Петр решительным движением вырвал у нее бокал, вылил коньяк на пол.
— Я пойду, Нина, ложись спать. Ты же напилась. Стыдись.
— Уходи, сейчас же уходи. Я знаю, что мне делать. Не учи меня, пожалуйста. Уж я-то знаю! А ты уходи! — Она неверным шагом подошла к серванту, достала сигареты, закурила. — И не смей мне больше указывать, слышишь! «Не кури, не пей…» Что хочу, то и делаю. Хоть ты и совершеннолетний, я на сто лет старше тебя. Петр Чайковский — десантник, чемпион, железный человек, образец добродетели. Ох, не могу! От смеха можно умереть!
Она действительно повалилась на диван, громко хохоча, закрывая лицо руками. Неожиданно вскочила, сверкая глазами:
— Уходи, учитель, уходи, слышишь!
Петр некоторое время молча смотрел на эту раскрасневшуюся, растрепанную пьяную девчонку, ничего общего не имеющую с его холеной, воспитанной Ниной, и, повернувшись, вышел в переднюю. Нина не провожала его.
Три дня они не разговаривали.
На четвертый день Нина первой подошла к нему в школе на перемене, сказала тихо:
— Нам надо поговорить, дождись меня.
Он дождался ее, и они вместе пошли домой по осенне холодным, унылым улицам.
Долго шли молча. Потом Нина сказала:
— Не сердись, Петр. Я вела себя как дура. Больше не буду. Просто у меня горе.
Петр, готовившийся произнести назидательную речь и потребовать клятвенных заверений, что она больше не будет ни пить, ни курить, ни… вспоминать своих московских знакомых, сразу забыл обо всем.
— Горе! Какое горе, Нинка? Что случилось?
Нина выглядела несчастной. Щеки побледнели, а нос на осеннем холодном ветру покраснел, она теребила поясок пальто. Шла опустив голову.
Петру стало ее жгуче жалко. Все-таки он свинья. Действительно, не мужик, а баба какая-то. Права Нинка. Он для нее опорой должен служить, а вместо этого занят только собой. Ее делами совсем не интересуется. Вот у нее горе, а он ничего не знает.
— Петр, — она подняла на него взгляд, в котором затаилась печаль, — родители, папа с мамой, возвращаются. Совсем.
У Петра отлегло от сердца. И только-то? Конечно, лучше без них. Но, в конце концов, не могут же они всю жизнь жить за границей. Ну, будут с Нинкой встречаться у него, в парке, в кино, на улице, наконец. А он-то думал…