Ночной карнавал
Шрифт:
Вот он, золотой, сверкающий, старый, медный, со сползшей позолотой, сусальный, единственный венец над твоей царской золотою головой, Мадлен! Вот тебя ведут рука об руку с Князем! И мальчонка, как Ангелочек, держит, напрягаясь, над его теменем тоже венец, выкованный деревенским кузнецом, с покривившимися краями, с медными зазубринами, — совсем не Царскую корону, ажурный кусок железа, символ будущего земного и предвечного счастья. И он, мальчишка, как в танце, идет за Князем на цыпочках. И хор из трех детей и двух старушек поет сияющими голосишками, тающими под деревянным, расписанным в виде синего звездного неба куполом, как снег:
— Исаия,
И отец Дмитрий стоит, воздымая руки, как коршун — крылья перед полетом, кудлатый, седовласый, а после возглашает зычно на всю маленькую церковку, и чуть не рушатся деревянные стропила под напором его могучего баса:
— Венчается раб Божий Владимир рабе Божией Магдалине…
Кольцо я сама должна надеть Тебе. Мои руки дрожат.
— Венчается раба Божия Магдалина рабу Божию…
О Владимир, каково это — стать женой. Вот я и Твоя жена. Вот и повенчал нас Господь. А мы-то не надеялись. Все сделалось само. Как? Нам этого теперь уже никогда не понять.
Он надевает мне кольцо. Палец впрыгивает в него, как лев в обруч.
— А я-то думал, будет мало… — шепчешь Ты смущенно.
Батюшка беспрерывно крестит и крестит нас, словно боится, что мы останемся навек без защиты знаменья, без осеняющего крыла Божия.
И я, глядя Тебе прямо в глаза, надеваю Тебе на палец кольцо, что Ты выковал сам для себя и меня.
— Гряди, голубица!.. — тоненько, торжественно, медленно поют дети, и их нежные голоса улетают, как птицы, теряются в небесах, мерцают звездами в разрывах туч. Вон они, звезды — горят, светят нам с аляповато выкрашенного синей малярной краской дощатого купола. Батюшка, небось, сам его красил.
И я гляжу на Тебя, венчанный муж мой; и Ты глядишь на меня, на венчанную жену свою. И нам теперь ничто не страшно. Если мы уйдем, то вместе. Если нас убьют, то одной пулей. Мы будем отныне делить все — и ложе, и мысли, и стол, и кров, и радость, и беду. И я рожу Тебе ребенка. Обязательно рожу.
И придут волхвы, и принесут дары, и притащится на верблюде Таор, принц Мангалурский, и вытащит из мешка вяленую чехонь, свежую стерлядку, сушеную рыбку чебак, и варенье из лесной смородины, и золотые серьги, и перстни с лазуритами и малахитами, таежными камнями, и засунет руку в мешок еще раз, и вытащит — что он нам с Тобой вытащит, Владимир?.. — маленькую золотую корону, как раз на мое темя; и скажет, улыбаясь: вот, я пришел из дальней земли, и верблюд мой пахнет пылью и песками, и ноги у животного сбиты в кровь; но я довез тебе, Магдалина, самый главный дар свой, возьми его, владей им. Он твой. Надень. Поглядись — в лужу, схваченную ледком, в кромку заберега, в плывущее по реке морозное сало.
Хоть ты и забыла свою Рус, а любишь ты ее больше всего на свете.
Больше Князя?! Нет! Он — моя Рус! Он — родина моя!
Вы оба оттуда. Вам грешно делить то, что принадлежит вам по праву.
— Спаситель, Богородица, спасите, сохраните нас… мужа и жену…
Мы упали на колени. Девочка споткнулась, зацепилась мне за подол, больно стукнула меня венцом по затылку, рассмеялась. Мальчишка зашикал на нее.
— Ну что ты!.. Отстань!.. В церкви же можно смеяться… и даже держаться за руки… И даже целоваться… — прошептала девчонка, оглаживая платье, снова вздергивая венец над моею головой.
Да, миленькая, можно и целоваться, и смеяться, и обниматься, и любить. Бог есть любовь. И апостол
Я вспомню и юродивого Василия, сидящего в снегу у стен Кремля; и гордую, с очами-свечами, Марфу Посадницу, пророчицу и страдницу; и грозного Царя Ивана, и веселую Царицу Елизавету, и пылкого, косая сажень в плечах, отца ее Царя Петра; и Царицу Катерину, любившую вальяжных мужиков и бывшую несчастной и одинокой; и нежную жену Ксению, бродившую по площадям в туманах и дождях, молившуюся за живые души. И… еще… Владимир… ты сам расскажешь мне, я вспомню вместе с тобой… то, что я напрочь забыла… то, что гложет меня изнутри и снится мне каждую ночь… мою Семью… их… их всех… расстрелянных… Владимир!..
— Что с тобой, жена моя?!.. Что с ней, батюшка!..
— Плохо стало, свечки, должно, нагорели… держите ее, держите…
Князь подхватил теряющую сознание Мадлен на руки. Языки свечей забились, заколыхались. Дети бросили тяжелые венцы на скамейки, подбежали к венчанным, уцепились за руки Мадлен, помогая нести ее.
Князь уложил жену на скамью, взял ее лицо в ладони.
— Что с тобой?.. Очнись!.. Повелеваю тебе…
Она молчала. Она была далеко.
Он понял это.
Махнул рукой, отгоняя детей.
— Тише… тише. Не мешайте. Видите, она дышит… Это не обморок… Это внезапный глубокий сон. От потрясения… от радости. Она слишком много пережила, чтобы сейчас быть такой счастливой. Она выстрадала меня… эту ночь… храм Рус на чужбине… батюшку… Отец Дмитрий, не надо брызгать водой ей в лицо!.. — Он отвел руку священника с церковной кружкой и веничком, коим батюшка побрызгивал прихожан на Крещение и Водосвятие. — Она проснется… а ей надо сейчас спать. Спать… Так захотел Бог. Моя жена хочет спать. — Он улыбнулся, погладил ее по волосам, отвел от щеки белый креп фаты. — Она будет спать и видеть сны. Я сам отнесу ее в кровать. Это будет наша брачная ночь.
Он поднял Мадлен на руки, как делал это много раз, и понес ее прочь из храма, где свершилось таинство соединения души с душой, хрустя по снегу — так морковь хрустит на зубах, — неотрывно глядя в ее спящее бледное лицо, улыбаясь, качая, как младенца в люльке. Да прилепится жена к мужу своему. Да будут плоть едина. Да будут они едина кровь и едина душа, едино бьющееся сердце. Да освятится все на земле их счастьем.
Когда он всходил с ней на крыльцо, она шевельнулась в его руках, застонала.
— Спи, спи, девочка моя, — прошептал он нежно. — Я буду стеречь твой сон. Пусть тебе не снится тяжелое. Пусть Ангелы слетят к тебе. А когда ты проснешься, мы с батюшкой уже сварганим тебе праздничный пирог и нальем стопочку чудесной наливки. Как у нас в Рус. И ты еще при жизни очутишься в Раю. На седьмом небе. Дети, вы Ангелы. И жена моя Ангел. Вы споете ей небесную песню, дети?..
Он вошел в избу и положил Мадлен на кровать.
Сел рядом с ней.
Стал глядеть в ее лицо.
Разлет бровей. Разрез глаз. Вырез ноздрей. Золотящаяся прядь на виске. Кудряшка на лбу. Тени от ресниц на щеках. Нательный крест на груди. Почему в родном человеке все дорого и мило? Где записано, какими письменами, что вот это — родное, вот этот — родной?!.. Гляди, Князь. Время нынче тяжелое. Ее завтра убьют. Да и тебя не пощадят. А сегодня ваше счастье никто не отнимет у вас.