Ночной карнавал
Шрифт:
Он густо, щедро намылил мочалку и стал тереть стоящую Мадлен — крепко и нещадно. Она ахала, поворачивалась под его руками. Он мыл ее как ребенка — тщательно и дотошно, заботливо и нежно, нежнее матери. Она косила на него синим глазом. Волосы ее намокли, вились больше обычного.
— А теперь ложись на полок! И не визжи! Стонать разрешаю!
Она легла на широкий, для двоих, деревянный сосновый полок, закрыла глаза, приготавливаясь к действу. Ее рука случайно опустилась под лавку и коснулась колючего, огнистого. Она цапнула, вытащила на свет. Под черным потолком горела тусклая, еле видная в пару лампа. И в этом бедном свете Мадлен разглядела… нет, не может быть: пихта… настоящий пихтовый веник!.. тот… из сна… из ТОЙ БАНИ…
— Владимир!.. Но ведь пихта…
— Давай сюда, разговаривать некогда, пар осядет… я буду тебя парить…
Он взял пихтовый, найденный ею на полу веник и провел по ее спине, будто играл на рояле легкий жемчужный пассаж: невесомо, чуть слышно… Белый слепящий пар обнял их, пробрался через ноздри, забил горячей властью легкие, и Мадлен почувствовала, как в сгустившемуся пару заходил колючий веник по ее спине, забил, заплясал — так плясали скоморохи из ее сна на резучем снегу, — как втыкались в розовую горячую кожу кончики пихтовых игл, а Князь водил веником по спине, по плечам, по шее, по ягодицам ее и ногам, и пихта колола ее и целовала, причиняя попеременно то боль, то радость, то ужас, то счастье, и под маятником боли-счастья расцветало распаренное тело Мадлен, пела ее отдыхавшая от горя душа — единственный раз в жизни.
— О, Владимир!.. Еще… как хорошо… еще!..
Она стонала, как в любви, переворачивалась с живота на спину, и он заставлял пихту плясать у нее на животе, на груди, и пихта колола иглами ее соски, и Мадлен протягивала руки, чтобы обнять Князя, и вместо его рук и груди снова натыкалась, не открывая зажмуренных глаз, на колючее облако пихты, мечущейся перед ней, танцующей, веселой.
— Какое счастье!.. и мы одни, и ночь… и эта банька…
Он отбросил веник прочь. Налил холодной воды из бадьи в шайку. Обрушил на Мадлен.
Она завизжала, вскочила с полка.
— Ты с ума сошел!..
— Да, Мадлен, именно так. Нравится?..
— Ты еще издеваешься!..
Она подняла кулачки, чтобы, шутя, ударить его — и не успела: его объятие было столь горячо и неожиданно, что весь воздух вышел в одном счастливом выдохе из ее груди и повис паром над ее головой.
Огонь в печи, под котлом, шумел. Кипяток из опрокинутой бадьи лился им под ноги. Они не замечали уже ни жара, ни холода. Обнять друг друга в пару и жару, не видя в белом пылающем тумане ни лиц, ни рук, а лишь чувствуя безмерно любимое тело, слыша только дыхание, не открывая глаз, — скользкими, мыльными, красными, огненными, — вот было неиспытанное счастье. Когда-то… да, я помню!.. Я помню тоже. Все будет так, как тогда. Только наяву. Не бойся. Вот наш полок. Ложись. Я не выпущу тебя. Я войду в тебя и застыну. Мы не будем двигаться. Мы будем лететь друг в друге; ощущать друг друга; молиться друг на друга.
Струганая сосновая доска под ее спиной.
Сосна под моей спиной; пар окутывает лицо, ноздри; нельзя дышать. Вдохну — и сварюсь заживо. Войди в меня, любимый. И застынь, как хотел. Что с нами будет?! Все. С нами будет то, что суждено. Молчи. Вот ты входишь в меня… о, как это сладко; ты сразу достигаешь порога, где боль и счастье обнимаются внутри меня. И я оплетаю тебя ногами, а потом в бессилии их опускаю на доски полка. Я лежу под тобой без сил, пылающая, распластанная и недвижная, лишь сердце мое стучит под ребрами: тук-тук, тук-тук. И вот чуть заметно, еле ощутимо, нежно, доверчиво… неслышно… ты начинаешь двигаться внутри меня. Не вытаскивая воинственно саблю. Не опьяняя меня размахом удара. Не истязая сладко бесконечностью побед. Ты теперь не воин. Ты птица, клюющая кроху. Ты трава, пробивающаяся сквозь кромешную черноту подземья к свету, к Солнцу. Ты жизнь, ищущая вслепую, тайно, выхода наружу. Ты — молитва, шепот: о, не покинь мя, не покинь. О, будь со мной. Всегда. Всегда. Так. Вот так.
И я отвечаю тебе. Я поднимаю свой сосуд, полный тобой, и подношу его к твоим чреслам: возьми, возьми. Твое. Твоя. Всегда твоя. Пей. Бери. Люби.
И ты ударяешь сильнее, сильнее, нетерпеливее; и мое разгоряченное баней нутро прожигается, разрезается твоей огненной саблей; и я нутром обхватываю твою бьющуюся во мне плоть — так губы охватывают сладкую ягоду, так ребячий кулак хватает любимое лакомство, материнскую ли, отцовую руку. И ты стонешь. Мое внутреннее объятье крепко. Я сжала тебя. Я люблю тебя. Я тоже не отпущу тебя.
Он застонал. В разводах пара алым, сквозь белесый туман, горела его спина. Мадлен не видела на спине, на ребрах рубцов и шрамов в виде звезд и крестов. Она осязала их. Она чувствовала их ладонями, читала их пальцами. Муки. Пытки. Ты перенес их. Я тоже многое снесла. Мы с тобой были страдальцы. А сейчас мы счастливцы. Мы счастливчики, и даже стыдно, ведь так много несчастных кругом. Время такое! А время всегда полно горя. Оно всегда тяжелое. А для нас оно теперь всякое — в радость. Видишь, как я всем — нутром, чреслами, бедрами, ногами, локтями, пальцами — обнимаю тебя?! Тебе сладко быть во мне?!..
До скончанья времен, Мадлен. Магдалина моя.
Он раскачивался сильнее, неистовее; о, ты неутомим, а я задыхаюсь, мне горячо, и ты весь пылаешь, и я сгорю в твоих руках, под тобой. Сосновые заусеницы впивались ей в кожу спины, под лопатки. На миг перед ее глазами мелькнуло видение — она на столе, среди рюмок и вилок, спиною на осколках разбитой в танце посуды, и люди на ней, скачущие в пляске звериного насилия: оборотни, волки, лисы, кабаны. И ты. И ты сейчас и здесь со мной. И сейчас нас обвенчают. И эта чернобревенная срубовая банька нас венчает тоже. Она наш приют. Входи в меня еще. Качайся во мне. Так пихтовая ветка мерно качается под порывами ветра в метели. Откуда здесь пихта, любимый?.. Оттуда же, откуда здесь все: и отец Дмитрий, и пирог с капустой, и церковь, и белоголовые дети, и снег. Снег. Он заметает все. Он заметет и нас с тобою.
Она обняла его, вдвинула в себя, чтобы усилить слияние, коленями, руками; притиснула, вогнала в себя так, как самоубийца вгоняет под ребра кинжал — по рукоять; и он откликнулся на властное повеление женщины, прижался к ней, врываясь в нее горячим, набухшим соленой влагой страсти мужским орудьем — ну, излей же в меня свой кипяток!.. Забейся надо мной крылом!.. Обрушь на меня потоки ветра… дождя… снега: да, да, рассыпь внутри меня драгоценности снега, алмазы, жемчуга, опалы, — засыпь меня, завали меня, сыпь и сыпь в меня из глубин неба твоего, ставшего нутром твоим, как из рога изобилия, белый снег, пусть он тает и кипит во мне, становится белою пеной, засыпает мои холмы и равнины, мои груди и перелески, мои впадины и тайники, мои колодцы, ямы, лощины… овраги… обрывы… я твоя земля, снег, засыпь меня, погреби меня, сохрани меня до весны… озари меня серебряным светом своим!.. Все темное нутро мое, огненно-черное и багровое, освети; зажги белым пожаром. Я люблю тебя, снег мой, больше жизни!
И он исполнил ее просьбу. Он рухнул в нее всем небом. Он засыпал ее доверху. Он излился в нее из черных туч страсти живым серебром чуда и просветления.
Они долго лежали на полке, обняв друг друга, содрогаясь, целуясь, задыхаясь в клубящемся пару.
И он, не вынимая из нее себя, поднял ее, встал вместе с ней, чуть не упал на скользком, в потеках пены, полу.
Она обнимала его, сияя синевой глаз. Неснятые перед парной кольца — сапфировое и изумрудное — и нательный крестик жгли ей распаренную кожу. Мокрые волосы ее закрутились шкуркой. Она стала похожа на овечку.