Ночной карнавал

Крюкова Елена Николаевна

Как хорошо бежать по снегу босиком. Ах, жалко мои позолоченные туфельки. Я больше себе таких нигде не куплю. Старуха Дюпле умрет… или умерла. А я буду теперь снова бедная. Нищая, как церковная мышь. Как когда-то давно… на улице… с Лурдом.

Пойду, буду петь по дворам, закидывая к горящим окнам лицо. Побираться. Песни знаю веселые. Голос у меня громкий.

Ты, Царица! Зачем ты так себя втопчешь в грязь!

Грязи нет. Унижения нет. Нет в мире ничего постыдного или грешного, если ты сам свят.

А ты почем знаешь, что ты свята?!

Потому что меня освятили. Я освящена любовью. Я ею освещена — до дна.

Бегу. Бегу! Сколько хватит сил!

Почему

они не стреляют!

Не хотят?! Выжидают?! Чего?!

— Стой, собака!..

Я не собака. Я же Львица. Я вам объясняла. И маска моя…

Врете! Я не собака, не львица, не тигрица, не мышь.

Я человек. Я человек.

Я женщина.

И в последнем беге по зимнему парку, освещенному факелами и бенгальским огнем, я пребуду женщиной.

А женщина и есть Царица.

Беги! Раскинь руки! Пусть их орут тебе вослед!

Они тебя все равно не остановят.

………. бред. Какой бред объял тебя. Это жар. Ты потеряла слишком много крови. Ты видишь виденья снова. Отмахнись от них. Если ты погрузишься в виденья, тебе оттуда, из глубины, не выбраться. Ты потонешь. Видишь, перед тобой Князь. У него в руках топорик. Он обтесывает бревна. Умело, резво. Как неподдельный плотник. Где ты научился плотничать, Князь?!.. В далеких северных лесах. В моих поместьях. Крестьяне научили. Царь Петр плотничал и корабельничал, и я ему не уступлю. Если буду Царем… Царь должен уметь все. Всю мужскую работу. Все заделье мужицкое справлять. Что ты делаешь?!.. Я строю часовенку. Здесь, в лесах. Где пихты и ели. Наши с тобой любимые, колючие. Я возвожу часовню, как ты и хотела. В честь…

Замолчи! Закрываю тебе рот рукой. Знаю, во чью честь!

И помолчим об этом. Помолчим о них.

Князь рубит бревна. Кладет их одно на другое. Видишь, уже немного осталось. Уже и конек скоро. А там и куполок срежу. Красота! Топорик поет серебряно в руке. Я сработал часовню для тебя, и ты должна расписать ее, Линушка.

Чем, чем я буду расписывать ее, Князюшка мой?! Нет у меня ни красочки… ни кисточки…

Кисть свяжи из беличьих ли, куничьих хвостов. Из своих волос. Настриги из косы и свяжи. А краска…

Вот руки мои, Князь. Вот нож. Гляди.

Я беру нож, и он не успевает опомниться и вырвать нож у меня из рук. Как полосну по запястью! Кровь брызжет. Летит нам в лица.

— Я распишу твою часовню своею кровью, Владимир!

— Ты с ума сошла! Жена!.. Что ты наделала…

— Распишу!

Я вырываюсь. Кидаюсь к деревянным стенам. К гладко обтесанным доскам. Машу кровавящей рукой. Мах, еще другой. Мазок, еще один. Я машу красной рукой направо и налево, вожу кровоточащим запястьем, кровавой пятерней по стенам, по доскам, шершавым, в опилках, в глазках срезанных сучков. Князь пытается меня остановить. Тщетно. Под моими сумасшедше летающими руками на стенах появляется живопись. Красное распятие, на нем — человек с красной бородой, в красном колючем венце. Красные женщины преклонили перед крестом колени. Одна женщина наклонила вниз красную голову, упали красные косы. По ее щекам текут красные слезы. Она держит красную стопу распятого,

прижимает к красной щеке.

А с небес идет, падает, летит красный снег.

Я его рисую. Я кровью своею рисую его.

— Вот!.. Вот, видишь!..

— Он на меня похож, Распятый…

— Я и Рождество нарисую!..

— Бог тебе помощь…

Он уже не останавливает меня. Не хватает за руки. Он изумленно глядит, как я летаю по еще недостроенной часовне. Как лезу по балкам наверх, чтоб расписать внутренность деревянного шатра. Над шатром будет куполок. Князь его еще не вытесал.

Пока суд да дело, я пишу. Летаю руками, как крыльями, по доскам. Рисую. Я рисую кровью. Я богомазка хоть куда. Где ты выстроил часовню?! В лесах Карелии?! Близ Торжка, Костромы?! На Байкале?! В Карнаке?! В глуши Эроп?! Я не знаю. Я не знаю, Князь, где мы. Муж мой, я теряю рассудок. Я поминаю тех, кто убит, своими росписями, и, если понадобится, я готова всю свою кровь… по капле…

Стой! Так любившие меня говорили мне. И ты говорил мне так когда-то. И я тебя обнимала. И я целовала тебя неустанно, и ты переливал в меня и любовь, и кровь, и дух свой. Где ты?! Ты хватаешь меня за руку. Ты перевязываешь мне руку жгутом выше запястья. О, не ругай меня. Не брани. Ведь моя кровь льется и в твою честь, родной.

— Что ты… ну что ты… иди сюда… иди ко мне…

Ты бросил топорик. Ты обнял меня. Как, здесь, в часовне Божьей?!.. Помнишь, как говорили дети отца Дмитрия: в церкви Божией можно и обниматься, и целоваться, и смеяться, лишь бы любить друг друга…

Обними меня. Это же в последний раз. Как, что ты безумствуешь?.. успокойся… еще раз… еще много, много раз… так поется в одной цыганской песне… А кто такие цыгане, милый?.. откуда они?.. я их видела в Эроп, они слоняются по дорогам, спят на вокзалах… кто их изгнал, кто обидел?.. Они из далекой южной земли, они любят длинные серьги и монисты, они нагадают тебе судьбу, какая ждет тебя. А что нас ждет, муж мой?.. погадай мне, будто бы ты цыган… Целуй меня… Бог же нам и здесь разрешает…

Да, да. Твое вечное тело. Твоя любимая душа. Я обнимаю их. Я благословляю их губами, крещу телом своим. Это единственное, что я могу в жизни сделать для тебя, Магдалина. Я обеднел. Я потерял все. Честь, родину, дворцы, поместья, великий дух великой Семьи. Семья разбросана, рассеяна по свету. Мы — рассыпанные зерна, нас не собрать в одну торбу. У меня нет богатства. У меня нет будущего. У меня есть только мое суровое офицерство и ты. За мной охотятся по всей Эроп. Меня отстреливают, как больного волка. И вправду, мы для них, передельщиков мира, воистину больные: юродивые, ненавистные, благородные… бывшие. Да, они нас так и зовут — бывшие. Будто бы мы были. Были и сплыли. Прошли. Исчезли. Изникли, как обры. А мы есть. А я есмь. Вот я. И я с тобой, Магдалина. Я никогда не покину тебя. Что бы со мной ни случилось. Только смерть может отнять тебя у меня. Я ничего не смогу тебе дать… никаких благ мира, его увеселений и празднеств, его яств и сокровищ, чтобы ты была счастливой в полной мере. Чтоб ты жила по-Царски. Вкусила земной Рай.