Ночной карнавал
Шрифт:
И вот моя нежизнь внезапно стала жизнью.
Моя жизнь подошла к чужой жизни; взяла ее за руку; поцеловала руку в поклоне, как предписано этикетом; заговорила с ней.
И все, чем я жил, Господи Сил, — и упование о возвращении утраченного, и жажда отмщения, и молитва о всепрощении врагам моим, и святость наследования трона, и реликвии помраченной, но не убитой памяти, украшенной драгоценностями великих воспоминаний, — все озарилось солнечным синим взглядом, просветившим насквозь, простившим, утешившим, сказавшим: «Да будет воля Твоя».
Он кружил меня в вальсе, и его лицо светилось. Я впервые видела, чтобы светилось лицо человека.
Любила ли я графа? Да. Мне по-звериному, до крика, до боли желалось стать его женой. А у него была невеста. Холод ледяного слова — «невеста» — проникал мне в легкие через ноздри. Я вдыхала: «Невеста» — и жизнь замораживалась у меня внутри. И надо было прийти рыбаку с чугунной пешней, чтоб разбить лед лесного озера.
Я любила графа до слез. Противная влага заливала мне лицо, когда я думала о том, что он достанется другой. Я любила его как торт: съел кусок и хочется еще, а не дают, велят идти прочь или бить поклоны перед иконой, или спать, или пить пустой чай, без сладкого. Это не была любовь, но это она и была. Любовь многолика. Она — многоглавое чудовище. Корзина мандаринов — не один мандаринчик за пазухой. Зимой, на морозе, как летят душистые брызги из мандариновой корки…
Он кружил меня, глядя в мои глаза, и так мы летели по залу, привязанные за нитку вальса. Все мелькало передо мной. Сливалось в серебряную, муаровую ленту. Что сбиваетесь, музыканты?.. Моя рука на плече у незнакомца, его губы рядом с моими губами. Он говорит мне. Я слышу слова. Не понимаю.
Стены летят; люстры кренятся; вот страшным креном поворачивается гигантская люстра над нами, как тяжелая далекая Галактика, и летит ввысь и вбок, и падает, разбрызгивая звездные лучи, золото, молоко. Подарите мне Млечный Путь и зимнюю лунную ночь в старой усадьбе. В лесу. На обрыве над зальделой широкой рекой. Пусть вобьется в черноту колкий Орион. Пусть алмазный радужный Сириус играет на черной перчатке неба. Березы стоят, как бальные красавицы, в кружевах до пят, приседают в реверансе перед Царицей-Луной. И мы идем по лесу. Снег хрустит под ногами морковкой. Щеки щиплет мороз. Мы живые. Это жизнь. Неужели мы когда-нибудь ляжем в промерзлую землю под эти ели и сосны?.. около этой церковки, где сияет в серебряном окладе Богородица, похожая на меня… и ветер будет осыпать на могилы белые шматки снега с еловых лап… и мы больше не попробуем на зуб, не разгрызем горчайшие березовые почки — любимую еду зимующих зайцев, проворных белок… Возьми мою холодную руку. Согрей. Скажи мне что-нибудь.
Я никогда не расстанусь с тобой, красавица моя.
А я?!.. А я…
Не думай ни о чем. Вальсируй. Ты танцуешь прекрасно. Ты легкая и тоненькая, как зимняя березка. Я обнимаю тебя за белую кору. Я касаюсь твоих губ и пью из них сладкий березовый сок. Нас ждет горе и радость, и горя будет больше, чем радости. А я хочу дать тебе радость. Знаешь ли ты, кто ты?..
Нет. Не знаю. Меня заставили забыть.
А я помнил всегда, кто я. Я, благородный и голубокровный, поднимал лицо кверху на дне адских жаровен, в дыму строящихся домен, на волчьем морозе голодных скелетных бараков, во тьме каторжных рудников, во вьюге заполярных этапов, в лязге и криках и крови горячих цехов, и спрашивал Господа: Господи, скажи мне, будь милостив, — кто я? И Он отвечал. И я крестился и благодарил Его: спасибо, говори мне это всегда, чтобы я помнил.
Березка моя. Березка. Я тебя посадил. Я полил тебя слезами.
А выросла ты без меня.
Она не помнила, как дотанцевала вальс с незнакомым офицером, как гудела бальная круговерть. Все мелькало и неслось быстрее ветра перед глазами, перед бледным лицом. Человек, с которым она танцевала, отходил от нее, говорил с другими, снова настигал ее, шел к ней, приближался, и она видела его, идущего через весь сияющий зал.
Прожженная постельная плясунья. Графская собачонка. Золотая корова мадам Лу. Ты смущаешься?! Брось. Не опускай голову. Гляди прямо в глаза тому, кто перед тобой. Сейчас тебя отсюда уведут. Закутают в манто — за него тебя купили и пригвоздили к пружинам кровати. И ты не увидишь больше этого человека. Никогда в жизни.
А он шел к ней, тянул руки, и она вся вспыхивала ответной улыбкой, вся превращалась в улыбку, как зима ночью вся превращается в яркую — в черноте — звезду, и он хватал ее руки и с силой прижимал к груди, и снова увлекал танцевать — и они танцевали посреди раздавшейся, расступившейся под их вихрем толпы, и лилейные шеи и лебединые плечи и павлиньи головки и страусиные хвосты сникали и увядали под напором метельного танца, сыпавшего в лица и глаза снегом, засыпающим жизнь прежнюю, горе, ужас, тьму, слезы, — и они оба, только они, отражались в медовом паркете, в длинных итальянских зеркалах, и дамы ахали, прижимали платочки к губам, и веерами закрывались лица, а глаза, любопытные, хитрые, изумленные, негодующие, блестели из-за вееров — кто позволил им так распоясаться?!.. а кто она?.. неизвестно, ее привел на бал граф Анжуйский… у графа губа не дура… какая дикая бархотка у нее на шее!.. все мужчины выпучивают глаза только на нее… сам король приложился к ее ручонке, как к священному образу… мало ли кто кому понравится, нельзя так сразу… при всех… не выпускать ее из объятий… а вы знаете, госпожа принцесса Веймарская, кто эта красотка?.. это… шепот, сбивчивый, невнятный шепот… ужас… вздергиванье плечами… отвернуться… пойти прочь… позор… да вы что… как он смел… кто бы мог подумать… обман… он выдал ее за…
Мадлен и блестящий синеглазый офицер кружились в танце до изнеможения.
Он выпускал ее и подхватывал снова.
Мир померк для них. Остался только танец — один огромный, длиной в жизнь, танец, где они менялись местами и ролями — то он вел ее, нежно и бережно, склоняясь над ней, как лебедь над лебедицей; то она вела его, берегла, хранила и опекала, незримо целуя, беззвучно шепча молитву: защищу тебя, спасу тебя, сохраню, великая любовь моя. И танец сам вел их; танец повелевал им, как надо повернуться друг к другу, как невозможно прожить друг без друга, как ясно, что все, что дано им протанцевать вместе — это и есть их единственное и последнее счастье; и как важно поймать ноту, ступить в такт, слить тела и души, вдохнуть вместе музыку. Музыка! Единственная музыка! Ты мое последнее прибежище и путь мой. Звучи. Не умирай. Когда-нибудь я станцую последний танец под музыку любви: и придут звери дикие, и прилетят птицы небесные, и сядут ошую и одесную, чтобы лицезреть нас, танцующих вдвоем в возвращенном Раю.
И весь королевский бал закрутился в одну сплошную воронку вокруг них, и их танец вверг разодетых счастливых людей в пургу судьбы, в колесо сшибающихся жизней, и люди танцевали под катящимся колесом, и люди расступались, чтобы дать дорогу единой судьбе — для тех двоих, что неслись по залу в стремительном, пылающем, как костер в зимнем лесу, вальсе.
Он был сама любовь, мама. Ты знаешь, он так прижал меня к себе… и заговорил на языке Рус, и я все вспомнила. Все. Сразу. И тебя. И зиму. И ягоды в туеске жарким летом. И телегу. И коня. И Царский возок. И ту войну. Все, все вспомнила. А потом опять забыла. Как только он отпустил меня. Выпустил птицу.
Я не хочу лететь без тебя!
«Ты никуда не полетишь без меня.»
Мама, мне больно. Я не хочу жизни без него. Зачем люди живут на земле?
Для любви, доченька. Для любви, которая есть Бог.
Мама, мы с ним будем вместе?!..
Доченька, какая зима в небесах… как холодно… какие ледяные звезды сыплются мне в ладони, застревают в простоволосой моей голове…
Манто протащить по паркету. Скорее! Ее тянут за локоть. Стаскивают по лестнице чуть ли не за волосы. Грубо вталкивают в машину.
Шуршанье шин по осеннему мокрому асфальту. Смешливый взгляд курящего шофера. Бешеные глаза графа.
— Рю де ла Тур, одиннадцать!
Не вцепляйся в меня пальцами. Оставишь синяки.
— Ты издевалась надо мной! Я дурак!
Ну, дурак так дурак. Ничего не попишешь.
Молчание. Тяжелое, грозное, чугунное. Молчание — чугунный лом, разбивающий лед замерзшей любви.