Ночной карнавал
Шрифт:
И вот моя нежизнь внезапно стала жизнью.
Моя жизнь подошла к чужой жизни; взяла ее за руку; поцеловала руку в поклоне, как предписано этикетом; заговорила с ней.
И все, чем я жил, Господи Сил, — и упование о возвращении утраченного, и жажда отмщения, и молитва о всепрощении врагам моим, и святость наследования трона, и реликвии помраченной, но не убитой памяти, украшенной драгоценностями великих воспоминаний, — все озарилось солнечным синим взглядом, просветившим насквозь, простившим, утешившим, сказавшим: «Да будет воля Твоя».
Он кружил меня в вальсе, и его лицо светилось. Я впервые видела, чтобы светилось лицо человека.
Любила ли я графа? Да. Мне по-звериному, до крика, до боли желалось стать его женой. А у него
Я любила графа до слез. Противная влага заливала мне лицо, когда я думала о том, что он достанется другой. Я любила его как торт: съел кусок и хочется еще, а не дают, велят идти прочь или бить поклоны перед иконой, или спать, или пить пустой чай, без сладкого. Это не была любовь, но это она и была. Любовь многолика. Она — многоглавое чудовище. Корзина мандаринов — не один мандаринчик за пазухой. Зимой, на морозе, как летят душистые брызги из мандариновой корки…
Он кружил меня, глядя в мои глаза, и так мы летели по залу, привязанные за нитку вальса. Все мелькало передо мной. Сливалось в серебряную, муаровую ленту. Что сбиваетесь, музыканты?.. Моя рука на плече у незнакомца, его губы рядом с моими губами. Он говорит мне. Я слышу слова. Не понимаю.
Стены летят; люстры кренятся; вот страшным креном поворачивается гигантская люстра над нами, как тяжелая далекая Галактика, и летит ввысь и вбок, и падает, разбрызгивая звездные лучи, золото, молоко. Подарите мне Млечный Путь и зимнюю лунную ночь в старой усадьбе. В лесу. На обрыве над зальделой широкой рекой. Пусть вобьется в черноту колкий Орион. Пусть алмазный радужный Сириус играет на черной перчатке неба. Березы стоят, как бальные красавицы, в кружевах до пят, приседают в реверансе перед Царицей-Луной. И мы идем по лесу. Снег хрустит под ногами морковкой. Щеки щиплет мороз. Мы живые. Это жизнь. Неужели мы когда-нибудь ляжем в промерзлую землю под эти ели и сосны?.. около этой церковки, где сияет в серебряном окладе Богородица, похожая на меня… и ветер будет осыпать на могилы белые шматки снега с еловых лап… и мы больше не попробуем на зуб, не разгрызем горчайшие березовые почки — любимую еду зимующих зайцев, проворных белок… Возьми мою холодную руку. Согрей. Скажи мне что-нибудь.
Я никогда не расстанусь с тобой, красавица моя.
А я?!.. А я…
Не думай ни о чем. Вальсируй. Ты танцуешь прекрасно. Ты легкая и тоненькая, как зимняя березка. Я обнимаю тебя за белую кору. Я касаюсь твоих губ и пью из них сладкий березовый сок. Нас ждет горе и радость, и горя будет больше, чем радости. А я хочу дать тебе радость. Знаешь ли ты, кто ты?..
Нет. Не знаю. Меня заставили забыть.
А я помнил всегда, кто я. Я, благородный и голубокровный, поднимал лицо кверху на дне адских жаровен, в дыму строящихся домен, на волчьем морозе голодных скелетных бараков, во тьме каторжных рудников, во вьюге заполярных этапов, в лязге и криках и крови горячих цехов, и спрашивал Господа: Господи, скажи мне, будь милостив, — кто я? И Он отвечал. И я крестился и благодарил Его: спасибо, говори мне это всегда, чтобы я помнил.
Березка моя. Березка. Я тебя посадил. Я полил тебя слезами.
А выросла ты без меня.
Она не помнила, как дотанцевала вальс с незнакомым офицером, как гудела бальная круговерть. Все мелькало и неслось быстрее ветра перед глазами, перед бледным лицом. Человек, с которым она танцевала, отходил от нее, говорил с другими, снова настигал ее, шел к ней, приближался, и она видела его, идущего через весь сияющий зал.
Прожженная постельная плясунья. Графская собачонка. Золотая корова мадам Лу. Ты смущаешься?! Брось. Не опускай голову. Гляди прямо в глаза тому, кто перед тобой. Сейчас тебя отсюда уведут. Закутают в манто — за него тебя купили и пригвоздили к пружинам кровати. И ты не увидишь больше этого человека. Никогда в жизни.
А он шел к ней, тянул руки, и она вся вспыхивала ответной улыбкой, вся превращалась в улыбку, как зима
Мадлен и блестящий синеглазый офицер кружились в танце до изнеможения.
Он выпускал ее и подхватывал снова.
Мир померк для них. Остался только танец — один огромный, длиной в жизнь, танец, где они менялись местами и ролями — то он вел ее, нежно и бережно, склоняясь над ней, как лебедь над лебедицей; то она вела его, берегла, хранила и опекала, незримо целуя, беззвучно шепча молитву: защищу тебя, спасу тебя, сохраню, великая любовь моя. И танец сам вел их; танец повелевал им, как надо повернуться друг к другу, как невозможно прожить друг без друга, как ясно, что все, что дано им протанцевать вместе — это и есть их единственное и последнее счастье; и как важно поймать ноту, ступить в такт, слить тела и души, вдохнуть вместе музыку. Музыка! Единственная музыка! Ты мое последнее прибежище и путь мой. Звучи. Не умирай. Когда-нибудь я станцую последний танец под музыку любви: и придут звери дикие, и прилетят птицы небесные, и сядут ошую и одесную, чтобы лицезреть нас, танцующих вдвоем в возвращенном Раю.
И весь королевский бал закрутился в одну сплошную воронку вокруг них, и их танец вверг разодетых счастливых людей в пургу судьбы, в колесо сшибающихся жизней, и люди танцевали под катящимся колесом, и люди расступались, чтобы дать дорогу единой судьбе — для тех двоих, что неслись по залу в стремительном, пылающем, как костер в зимнем лесу, вальсе.
Он был сама любовь, мама. Ты знаешь, он так прижал меня к себе… и заговорил на языке Рус, и я все вспомнила. Все. Сразу. И тебя. И зиму. И ягоды в туеске жарким летом. И телегу. И коня. И Царский возок. И ту войну. Все, все вспомнила. А потом опять забыла. Как только он отпустил меня. Выпустил птицу.
Я не хочу лететь без тебя!
«Ты никуда не полетишь без меня.»
Мама, мне больно. Я не хочу жизни без него. Зачем люди живут на земле?
Для любви, доченька. Для любви, которая есть Бог.
Мама, мы с ним будем вместе?!..
Доченька, какая зима в небесах… как холодно… какие ледяные звезды сыплются мне в ладони, застревают в простоволосой моей голове…
Манто протащить по паркету. Скорее! Ее тянут за локоть. Стаскивают по лестнице чуть ли не за волосы. Грубо вталкивают в машину.
Шуршанье шин по осеннему мокрому асфальту. Смешливый взгляд курящего шофера. Бешеные глаза графа.
— Рю де ла Тур, одиннадцать!
Не вцепляйся в меня пальцами. Оставишь синяки.
— Ты издевалась надо мной! Я дурак!
Ну, дурак так дурак. Ничего не попишешь.
Молчание. Тяжелое, грозное, чугунное. Молчание — чугунный лом, разбивающий лед замерзшей любви.