Ночной карнавал
Шрифт:
— Кого там черт принес посреди ночи?.. — притворно-яростно, чтоб испугать пришельцев и взбодриться самому, крикнул с постели граф.
Звонок раздался опять, и он выпростался из объятий Мадлен, голый, поплелся к двери — открывать; спустился по лестнице вниз, в вестибюль, защелкал замком, распахнул дверь.
На пороге стояли мать и сестра, в дорожных запыленных костюмах, с саквояжами и баулами, разбросанными у ног, с заспанным слугой — его растрясло в машине, и он задремал, и отлежал себе щеку кожаным сиденьем авто; они все, изумляясь, молча глядели на голого графа, и граф, не мигая, не прикрывая срамные места, глядел на них — так и есть, они явились посреди ночи, они приехали тогда, когда надо, и он ждал их, и особенно их ждала Мадлен, просто заждалась, такая тут у меня хорошенькая девка заночевала, ну, я ведь мужчина в соку, вот и забавляюсь, маменька, — а пусть попробует мне кто-нибудь что-нибудь сказать: молодость, молодость! И Пари! Где мы живем, маменька! В Пари! В Пари нельзя жить иначе. Пари тебя съест с потрохами. Пари подсунет тебе самых веселых девочек в самых Веселых Домах! Ухохочешься!
— Маман, я приветствую вас, — склонился граф в церемонном поклоне, — с приездом в родной дом! Для «маленького перекуса» ведь еще рано, правда?.. Мы с Мадлен сообразим вам и сестрице легкий ночной ужин, не так ли?
— Кто эта Мадлен?
Мать и сестра, забыв о баулах, взбежали вихрем по лестнице, ворвались в гостиную. Среди разгрома, обгорелых ковров и занавесей маятником колыхался запах гари. И на диване, задрав бесстыдные ноги, глядя прямо им в лица наглыми, огромными коровьими глазами, на вышитых гладью подушках, раскинувшись Вавилонской блудницей, лежала изумительной красоты женщина. Она глядела на женщин графа так, как царица глядит на слуг своих, на провинившуюся челядь. Ее насмешливые синие глаза лениво говорили: «Кто там путается у меня под ногами?» На ее животе беспощадно пялился, мигал, моргал там, где у людей пупок, огромный Третий Глаз. Она глядела им на жизнь: вот она, жизнь, без прикрас. Подмигни красотке жизни, Глаз. Ты устал, бессонный. Поспи часок. Сомкни реснички.
Старая графиня шатнулась к двери. Губы ее задрожали; она прижала ко рту пальцы. Капюшон, пропитанный осенней дождевой пылью, сполз с ее головы.
— Немыслимо! Разбой!..
Мадлен потянулась, сладко выгнулась всем телом.
— Пардон, мадам, — сказала она весело, — за небольшое неглиже. И за беспорядок, — она обвела рукой комнату со следами бушевавшего огня. — Здесь был пожар! И его устроила я! И готова понести наказание. В виде лишения меня обычной ночной порции увеселений с вашим сыночком.
Она вскочила с ложа.
Граф осовело глядел, как она одевалась, вертя задом перед его матерью, как подмигнула сестре, словно заговорщица, как напялила шляпу размером с цветочную клумбу, и гроздья мертвых тряпичных цветов свешивались с полей шляпы ей на щеки и виски.
— Куто, душка, — протянула она томно и изысканно. — У тебя есть духи твоей сестренки? Мне бы подушиться на дорожку. А то я вся пропахла гарью. Это не идет к моим волосам. Народ на улицах будет от меня шарахаться. Ну! Флакон с духами, месье!.. Не заставляй меня ждать, мальчик. Если ты меня обидишь, я к тебе никогда больше не приду.
При слове «никогда» лицо графа исказилось. Он бросился к Мадлен. Его пальцы так вдавились в ее обнаженные плечи, что из-под кожи чуть не брызнула кровь.
— Ты!.. ты угрожаешь мне!..
Он задохнулся. У него кончились слова.
Мать и сестра помертвело глядели, как он осекся, погрузившись взглядом в глаза наглой продажной девки, как привлек ее к себе, как поцеловал — долго, неотрывно, будто дышал свежим ветром, морозным лесным воздухом; как, пошарив невидящей рукой сзади себя, поймал на зеркальном столике пузырек с духами, протянул наглячке. Она отвинтила крышку, намочила палец благовонием, помазала за ушами, побрызгала виски, провела рукой под носом.
— А-ах!.. — вдохнула аромат. — Божественно!.. Арабские сказки!.. Пряности и сладости!.. От меня будет пахнуть, как от дочери арабского шейха. Как вы думаете, дамы, на ночных улицах Пари, кишащих преступниками, меня не примут за похищенную и сбежавшую шахиню?
Она направилась к двери.
Обернулась. Засмеялась вызывающе. Горечь звенела в ее коротком смехе.
— Прощайте, дамы! — крикнула. — Может, свидимся еще! Приду, чтобы попировать на свадьбе вашего пупсика Куто! Скажу первый тост! Запомните, я люблю больше всего сладкое вино! Сладкое! Кагор! Мускат! Ликер! Закажите только у Андрэ! Я пью вино только от Андрэ! Прощай, Куто, зайчик! Приберись немного в своем шалаше!.. Мы с тобой, знаешь ли, не доели наше мороженое… то, на террасе… ку-ку!..
Сделав публике ручкой, белокурая бестия исчезла, оставив пряный, перечно-сладкий запах духов.
Мать, трясясь, повернулась к голому сыну. Голова ее дрожала. Седые волосы выбились из-под теплого платка с куничьей опушкой.
— Кто… эта свинья?!.. — визгнула она, показывая на хлопнувшую дверь.
Граф пожал плечами и поежился. Холодно было стоять в костюме Адама.
— Это Мадлен, — тихо сказал он, и две слезы выкатились из его глаз и скатились по гладко выбритым щекам. — Я заплачу за ремонт гостиной сегодня же, мама. Будьте спокойны. Я куплю вам новый ковер. Я женюсь на замечательной, превосходно воспитанной Люси, из хорошего рода, она будет очаровательной, прелестной женушкой. Но я не брошу Мадлен. Я буду встречаться с ней. Я буду любить ее, пока люблю. Я буду с ней, пока буду! Понятно?! — Он перевел дух. — Вы устали. Вам надо вымыться с дороги. Отдохнуть. Идите в спальни. Там не пахнет горелым. На ваших кроватях мы не кувыркались с Мадлен. Они девственно чисты. Мадлен странная. Она диковинный цветок. Она попугай ара. Идите мыться, чиститься, переодеваться, спать! Оставьте меня! Оставьте!
Бежать. Бежать отсюда. Бежать быстро и без оглядки.
Куда бежать? Это чужбина. Ты ступишь вправо — и будет чужбина. Ступишь влево — и опять будет чужбина. Ты понимаешь, что это чужбина, а высказать не можешь: твоя память отшиблена, выбита, вытравлена ядом — коньяком, духами, поцелуями. Жизнь состоит не из поцелуев и коньячных рюмочек. Жизнь сделана из грубой материи: из земли. Комьев грязи. Снега. Льда. Выхлеста веток под ветром. Блеска слезящихся глаз. Блеска церковного купола, как Пасхального золотого яйца, сквозь иней и буран. Из запекшейся крови. Из веревки, петли, мыла, ржавого штыка. Из крика новорожденного ребенка. Из предсмертного хрипа старухи. Из плача отца над телом дочери. Из рыданий матери на груди убитого сына. Жизнь сработана из простых и сильных вещей. Хлеб, вода, картошка, кус мяса — не разносолы богачей. Этою пищей жива земля.
И Царь для земли Рус — не роскошь. Не разносол. Не изысканное блюдо.
Царь — хлеб наш насущный; Дух наш смиренный; крест, которым мы крестились, крестимся и будем креститься.
Беги не беги — от себя не убежишь.
Ты должна вернуться. Ты поймаешь убитое, утраченное Время за хвост.
А может, Времени нет? Может, нет смерти? Нет того поезда, которым везли Семью в холода, на муки и убиение, и нет тех людей, что крестились, видя изможденное лицо Царя в окне вагона, провожая взглядом несущийся с присвистом, дышащий паром на морозе грязный состав?
Зачем, отчего ты ЭТО помнишь, Мадлен?!
Ты сумасшедшая. Голова твоя бедовая. Ты больна; ты переработала; тебе надо отпроситься у мадам в лазарет на денек-другой.
Есть еще выход: бежать. Бежать быстро. Бежать без оглядки.
Чтобы никто не догнал никогда.
Чтобы ты сама — скорее!.. — догнала ТО Время, его минуты, его секунды, его часы и дни, поймала, ловила, чтоб поцеловать, его бьющиеся руки, прижала к груди, спрятала лицо свое в складках его черной, усыпанной снегом хламиды.