Шрифт:
В Эллстон-Бич я приехал не столько ради прелестей жаркого летнего солнца и океанского прибоя, сколько затем, чтобы дать отдых своему изрядно утомленному рассудку. Ни один человек в этом маленьком городке — типичном курортном поселении, жизнь которого являет собой весьма оживленную картину в летний сезон и почти полностью замирает в остальные месяцы года, — не был мне знаком, и это позволяло надеяться, что мой отдых не будет испорчен чьим-нибудь не в меру докучливым обществом; ибо все, что мне тогда было нужно, — это побыть наедине с собой и не видеть никого и ничего, кроме раскинувшегося перед моим временным жилищем песчаного пляжа и омывавших его океанских волн.
Незадолго до своего появления в Эллстон-Бич я завершил и представил на конкурс проект большой настенной росписи. Я приступил к нему почти год тому назад и все это время трудился как проклятый, не зная ни сна ни отдыха. Но едва лишь высохли заключительные мазки и были смыты краски с последней кисти, как мой измученный организм принялся настойчиво напоминать о том, что ему нужна хотя бы краткая передышка. Мне ничего не оставалось, как уступить его призывам и уехать из шумного города, чтобы обрести покой и уединение на песчаных пляжах Эллстон-Бич. Океан, солнце и песок благотворно подействовали на мое состояние, и уже по истечении первой недели пребывания в Эллстоне я начисто
Когда я пытаюсь рассказать обо всем, что мне довелось увидеть, на моем пути возникают тысячи самых неожиданных преград: ведь то, что открывается внутреннему зрению, обычно приобретает в глубинах нашего сознания фантастические формы, но попробуйте слить их воедино с реальностью — и они вмиг утратят свою значимость и органичность. В этом смысле они похожи на проблески видений, что сменяются с быстротою молнии, когда мы мягко проваливаемся в черноту сна. О, эти сновидения!.. Возьмите в руки кисть и попытайтесь запечатлеть их на куске холста — и с него ручьями потекут разноцветные краски. Обычная же наша жизнь написана чернилами, которые слишком уж разбавлены тем, что именуется действительностью, и не годятся для того, чтобы очертить ими образы наших уходящих за пределы реального мира воспоминаний, — ибо стоит лишь освободить наше внутреннее «я» от пут скучной повседневности, как оно тут же дает волю надежно сокрытым внутри нас эмоциям, настолько неистовым и не поддающимся никакому описанию, что, будучи переложенными на обычный язык, они, как правило, лишаются самой своей сути. Величайшие творения человеческого духа берут свое начало в мечтах и видениях, для которых не существует таких понятий, как «линия» или «оттенок». Забытые пейзажи и мрачные земли, так непохожие на сияющий мир детства, вторгаются в наш дремлющий рассудок, чтобы повелевать им до тех пор, пока пробуждение не изгонит их прочь. В иных ночных видениях мы добиваемся для себя вожделенной славы и довольства; в других нам являются неземной красоты образы, что время от времени посещают нас и наяву, — последние приходят лишь на мгновение, а затем улетучиваются как дым, очаровывая нас подобно тому, как средневековых рыцарей очаровывал святой Грааль. Нужно обладать немалыми способностями и очень цепкой памятью, чтобы переложить явления такого порядка на язык искусства, перенеся тем самым выцветшие трофеи неосязаемого мира теней в лоно реальной жизни, — ибо, хотя видения посещают каждого из нас, лишь очень немногие могут касаться их, не повреждая хрупкие крылья, что возносят их над земной обыденностью.
Таким даром ваш покорный слуга, увы, не обладает. Если бы я только мог, я обязательно поведал бы вам о таинственных смутных видениях, которые открывались иногда моему взору подобно тому, как формы людей и предметов, неясные в своем непрестанном движении, открываются порой наблюдателю, пристально всматривающемуся в темноту ночи. Создавая свою настенную роспись (в то время ее проект, наряду с множеством других, дожидался своей участи в здании, для которого был предназначен), я стремился прежде всего уловить следы этого постоянно ускользающего от нас мира теней и запечатлеть их на полотне, и, по-моему, это удалось мне как нельзя лучше. В ожидании решения жюри я то и дело мысленно возвращался к своей работе и — даже находя в ней всевозможные изъяны, что свойственно критически настроенному художнику, — вновь и вновь убеждался, что в некоторых фрагментах, выхваченных моим сознанием из беспредельного мира фантазии, мне удалось почти идеально подобрать сочетание линии и цвета. Однако это стоило мне огромных трудов: работа серьезно подорвала мое здоровье, которое я и надеялся поправить здесь, на океанском берегу. Как уже было сказано, я стремился к полному одиночеству — и именно поэтому для своего временного проживания выбрал (к неописуемой радости домовладельца) маленький домик на довольно-таки почтительном расстоянии от собственно Эллстона. Курортный сезон близился к концу, число туристов в поселке убывало с каждым днем, да и те, кто оставался, не обращали на меня ни малейшего внимания. Некрашеный, потемневший от соленых морских ветров дом, в котором мне предстояло жить, одиноко стоял на песчаном, заросшем бурьяном холме, но, несмотря на значительную свою удаленность от поселка, был все же прочно с ним связан, подобно тому как связан с часами мерно раскачивающийся под ними маятник. Как зверь, нежащийся на солнце, припал он к морскому берегу, а его покрытые толстым слоем пыли окна бесстрастно взирали на пустынную землю, голубое небо и бесконечный океан. Наверное, не пристало рассказчику, стремящемуся донести до сознания своих слушателей суть случившейся с ним истории, так часто прибегать к образным выражениям, излагая относящиеся к ней факты, которые, даже если и не пытаться уложить их в причудливую мозаику фантазий, уже сами по себе будут довольно странны; и все же скажу, что едва лишь я увидел это одинокое строение, как у меня возникла мысль, что его одиночество сродни моему и что дом этот, как и я, должен отчетливо сознавать свою ничтожность перед великим океанским простором.
Я приехал сюда в начале августа, за день до объявленной мною даты. Подойдя к дому, я увидел стоявший рядом с ним грузовик, вокруг которого суетились двое рабочих — они выгружали из машины мебель и таскали ее в помещение. Насчет обстановки я договорился с хозяином дома заблаговременно, а вот чего мы с ним не обсудили, так это срока моего пребывания здесь, который в то время и для меня самого был загадкой. Признаюсь, в моей душе даже шевельнулось нечто похожее на тщеславие — ведь после многомесячного проживания в маленькой тесной комнатушке я становился обитателем целого дома! Дождавшись, когда уедет машина с грузчиками, я оставил свои скромные пожитки в доме, запер его на ключ и спустился по заросшему бурьяном склону холма на пляж. Перетаскивая вещи в дом, я успел лишь мельком осмотреть свое новое жилище, которое состояло всего-навсего из одной квадратной комнаты. Через два окна в противоположных стенах внутрь проникало много света; дверь же выходила прямо на море. Дом был построен где-то лет десять тому назад, но, похоже, все эти годы нечасто бывал заселенным: из-за удаленности от Эллстона его даже в разгар сезона снимали довольно редко, а уж с октября и до самой поздней весны он попросту стоял заброшенным, поскольку в нем не было камина. Справедливости ради следует отметить, что расстояние, отделявшее мое жилище от Эллстона, не было таким уж значительным — полмили, не больше, — но из-за того, что как раз в этом месте океанский берег выгибался дугой, поселок был отсюда совершенно не виден: поросшие травою дюны полностью скрывали его от взора.
Первый день, наполовину уже прошедший к моменту моего обустройства на новом месте, я занимался исключительно тем, что нежился под лучами солнца и любовался не знавшими устали океанскими волнами. Их спокойное величие сразу же отодвинуло на задний план надоедливые мысли о настенной росписи и мучительных усилиях по ее созданию, которые надолго сделали меня фанатиком, слепо подчиненным одной-единственной цели. Но сейчас все это осталось позади, а впереди был прекрасный отдых — здешняя обстановка, резко контрастировавшая с той, что окружала меня еще недавно, вселяла в меня твердую уверенность в этом. Яркое солнце весело играло на гребнях нескончаемых волн, которые, причудливо изгибаясь, с разгону налетали на берег и разбивались на тысячи блестящих, похожих на осколки горного хрусталя брызг. Свет полуденного солнца был настолько ярок, что казалось, вся его громада обрушивалась на столь же громадную массу воды, чтобы придать ей совершенно непередаваемый цвет — лишь немногие из бесчисленных причудливых оттенков океана были в состоянии пробиться сквозь это ослепительное сияние. Рядом со мной не было ни единой живой души, и я в полнейшем одиночестве наслаждался этим величественным зрелищем, которое по-своему остро воспринималось каждым из моих пяти чувств. Море света и громада воды были совершенно неотделимы друг от друга в моем сознании, и порою мне казалось, что стоявший у меня в ушах нескончаемый рокот исходил от палящих солнечных лучей, а неистовое белое сияние — от неутомимо набегавших на берег волн. Уже в самый день приезда я отметил про себя одно любопытное обстоятельство — вблизи моего крошечного домика не было видно ни единого пловца, и это показалось мне странным, ибо океанский берег изгибался здесь плавной дугой, образуя широкий пляж, гораздо более удобный для отдыха, нежели песчаная полоска, что тянулась в полумиле отсюда вдоль Эллстона. И тем не менее на поверхности пенных волн, омывавших тот пляж, виднелись многочисленные точки человеческих фигур, а здесь, напротив моего дома, не было ни души. Может быть, это объяснялось тем, что жилище мое было отделено от поселка обширным незастроенным пространством, но вот почему оно оставалось незастроенным, честно говоря, являлось для меня загадкой — ведь другая часть побережья, уходившая от Эллстона на север, изобиловала рассеянными вдоль океанского берега коттеджами.
Боже, каким наслаждением показалось мне в тот день купание в ласковых океанских волнах! Вдоволь наплававшись и выбравшись из воды, когда день уже клонился к закату, я вернулся в дом, немного отдохнул и отправился в поселок, куда прибыл уже затемно. И здесь, в тусклом свете уличных фонарей, я с неприятным для себя удивлением обнаружил признаки скучной и убогой жизни, которая никак не вязалась с близостью сокрытого сейчас во мраке ночи великого порождения Творца… Меня окружали женщины в безвкусных, усыпанных блестками нарядах, немолодые мужчины с изможденными лицами — одним словом, то было сборище жалких марионеток, живущих на краю бездны, но неспособных понять ее божественную сущность и восхититься красотой ночного неба с мириадами ярких звезд и беспредельным величием ночного океана. Не помню, сколько времени занял у меня в тот вечер обратный путь. В кромешной темноте я брел вдоль океанского берега, освещая фонариком петлявшую среди голой, неприветливой пустоши тропинку и вслушиваясь в размеренный шум воды. Время от времени луч фонарика соскальзывал на почти отвесные стены неутомимого прибоя, и, глядя на эту могучую стихию, которая поражала уже одними своими размерами, я как никогда остро ощущал свое ничтожество. Бездонный океан раскинул предо мною свои тысячемильные просторы, а я был всего-навсего маленькой темной точкой, притулившейся на земной поверхности, меж тем как величественный рокот океанских волн напоминал мне раздражающе монотонный гомон толпы, и ощущение это не покидало меня до самого конца прогулки.
На протяжении всего пути туда и обратно (а это была миля, не меньше) мне не встретилось ни одной живой души, но я чувствовал, как дух великого океана неотрывно следовал за мною по пятам: обретя форму, недоступную моему физическому восприятию, он невидимо и неслышимо витал надо мною. Точно так же стоящий в темноте за кулисами актер до поры до времени остается невидимым для зрителя; публика может даже не подозревать о его существовании — и вдруг он появляется на сцене, бросает в лицо залу страстный монолог, и сокрытая за кулисами тайна внезапно обрушивается на зрителя в ослепительном свете рамп… Мне так и не удалось до конца избавиться от этого ощущения преследования, и потому, лишь оказавшись в стенах своего дома, я почувствовал себя в относительной безопасности.
В Эллстоне я появлялся каждый вечер. Выходил из дому, когда уже начинало смеркаться, приходил в поселок затемно, ужинал в каком-нибудь ресторане и, побродив немного по улицам, возвращался в свой уединенный домик, который, как мне казалось, тоже был некогда частью Эллстона, но потом каким-то непостижимым образом забрел сюда да так и остался стоять на веки вечные, чтобы не слышать гомона праздной толпы… Гуляя по улицам Эллстона, я не уставал удивляться обилию антикварных лавок и театров с безвкусными пышными фронтонами. Впрочем, внутрь этих зданий я никогда не заходил, предпочитая посещать исключительно рестораны и осуждая в душе род людской за его склонность к созданию совершенно бесполезных предметов и сооружений.
Первые дни моего пребывания здесь выдались на славу — теплые и солнечные как на подбор. Каждое утро я вставал спозаранку и подолгу смотрел на серое небо, сначала угадывая в нем проблески зари, а затем наблюдая ее во всей красоте и мощи. Огромный огненный диск испускал холодное красное свечение — слишком слабое, впрочем, в сравнении с неистовым сиянием дневного светила, под лучами которого пляж и море к полудню накалялись до белизны. Ближе к вечеру безумное дневное сияние сменялось бронзовым заревом, после чего прошедший день мягко растворялся в накатывавшей с востока ночи, чтобы назавтра стать всего-навсего пожелтелой страничкой великой книги Времени.