Шрифт:
Лев шел темным коридором, только что вымытым и еще пахнущим грязной водой, мимо профиля санитарки, дремавшей при двери. Пробудившись от звука шагов, она вопросила:
– А это что за сверток?
И с важностью качнула головой в такт его словам:
– Из аптеки.
Палка для размешивания извести. Гипсовая нога. Ощущение того, что прогуливаешься среди манекенов. Зачем я здесь? Что мне надо?
Сторожа, сторожа своей плоти.
В окно, наполовину замазанное белым, блестит
Снова звучат, все приближаясь, шаги. Веки лениво приподнимаются, и слабая улыбка санитарки вознаграждает приближение ночного сторожа.
Большой шаг и маленький шажок друг за другом.
Торжественно приготовленная улыбка упала. Нагромождением морщин наконец набрела на вопрос:
– Что? Что?
–Похитил наследника! —усмехнулся сторож.
Мимо стены, пропитанной известью, мимо белой шляпы и превращенных в известь предметов из дерева и ткани его улыбка – мальчик. Из гипсового вылупилась улыбка. Что! Что!
– О, кроткая корова! – Сторож поклонился, изображая почтения. Мальчик поклонился следом, но почтения в нем не было ни на грамм.
– Что? Что?
Луч подстерегает, когда из-под века выплыло недреманное око. Потом сонный зрачок смешивался со светом. Зрачок вздрагивал – один-ноль в пользу солнца, – вмятина мягко расправлялась.
– Вот и наш пришел, – вздыхала санитарка, ей пора домой.
Ночью в больнице начиналась другая жизнь. Даже люди в белых халатах больше походили на привидений. Столь же неожиданно появлялись они в коридоре и потом – исчезали.
– …Этот приятель твой, Сизиф, —говорил доцент Борисов, обращаясь к Льву, – сам со временем все больше становится похож на камень.
Вот внутреннее, что мнится во внешнем, – червеобразные или в форме ростка фигуры – в извивающихся ходах зародыша – серых, зеленых, синеватых лицах по недоразумению, лишь в немногих из них проглядывает мысль. Некрасивые случайные формы под номерами, формы, переросшие свои пределы и борющиеся с другими формами. Тела, лишенные физических усилий, и головы, словно колеса. Или вздыбленные волосы, блеск очков. По сальным от обеда щекам съезжает солнце. Вот детали, достойные запоминания.
Содержание? Видимость, одно только настроение.
–Может быть, твое пристрастие к этому человеку – некая форма избавления от установочных запретов? – спросил Борисов.
Лев вопросительно посмотрел на собеседника – толстого и неподвижного, вроде кактуса в окне.
– Там на входе сторожит старуха, – произнес Борисов, – потусторонняя старуха. А пульс у нее, между прочим, нормальный.
В изъеденном грязью окне появилась седая стриженая голова и сонно уставилась на них. Рука безостановочно нащупывала шпингалет, метя его в гнездо. Луч лежал на подоконнике, и она, наконец, подтолкнула его,
– Продолжай, пожалуйста, – проговорил Борисов. – Кажется, я понимаю, о чем речь. Еще немного, и я вспомню, где я это мог видеть.
Лев снова заговорил, доцент Борисов продолжал кивать в знак согласия, он курил, оплетая арканами дыма окно. От долгих затяжек пальцы его подрагивали.
– Никак не вспомню, – наконец промолвил он и оттого, что Лев внезапно раскашлялся, спросил: – Открыть окно?
Он взялся за оконную ручку и потянул на себя древнюю раму. В приоткрытую створу ворвался сильный ветер с песком и пылью. Сигарета погасла.
– Синее небо насилия, и мы, живущие предсказаниями погоды, – заметил Лев.
Предсказатели, палачи, слабоумные.
– Умные, – перебил его доцент Борисов. – Ума палата.
Сходят с ума, если еще не сошли.
– Я думаю, что мы не вправе относиться к этому как к слабоумию, – возразил ему Лев, – каждый из нас владеет точно такой же тайной.
Люди готовы горы свернуть, когда под угрозой оказываются их тайны.
– На поддержание этих тайн у них уходит слишком много сил, что чрезвычайно истощает организм, – рассуждал доцент Борисов.
–Что вряд ли важно, когда весь мир полон безумия, – снова не согласился Лев, – Все, кого посетила мысль, не в силах избежать страданий, которые она приносит.
– Сдается, что твои истинные чувства не проходят в твое сознание, – заметил Борисов. – Нет, я бы не стал говорить о страданиях, глядя на тебя. Разве ты плохо устроен? Сдается, ты только и делаешь, что бездельничаешь.
– Дело каждого состоит в том, чтобы развиваться, – проговорил Лев, – хотя бы такое развитие и происходило не вполне обычно. Поверь, это не приносит мне счастья.
– В чем же состоит развитие? – спросил Борисов, но ответа не получил.
Работа солнечного луча, высверливающего дверные петли, увенчалась успехом: дверь распахнулась и закачалась на солнечных нитях, являя прибытие Тенедевы.
– А природа подстегивает, – проговорил Борисов, – являя день за днем вечные картины.
К примеру, одна из таких предстала взору сейчас – медсестра шла прямо на них, устремленно правя белым. Молчедева – разом крахмал, шероховатые объемы раковин, что охлаждали и отрезвляли.
Милодева! Было б мило, если б было!
Глядя на нее, оба улыбнулись одновременно. Пробежавшая волна тени и свежести принесла им облегчение. Доцент Борисов облегченно завздыхал, будто ему не хватало воздуха, обозначая грудную клетку – она напоминала птичью, на которую накинули черное сукно.
– Все горит в мире – взор мой горит! – провозгласил он, увлекая за собой улыбку Светодевы, – вот она идет по солнечной стороне коридора – блестящая кожа лица, тень от рук ее, тень от лотка в руках ее – все она, но вот она прошла – и теперь там тень и нет никого.