Ночной волк
Шрифт:
По дороге домой я вертел в голове название породы по-всякому, но успеха не ощущалось. Лабрадор… Камень? Еще есть, кажется, такой полуостров, если не ошибаюсь, в Канаде. Ну и как на них встать? На камень еще можно, а на полуостров? Встать на камень и глядеть на камень? Встать на полуостров и глядеть на полуостров? Или дело не в лабрадоре, а в том, что он золотистый? Допустим, „это“ имеет тот же цвет. Ну и что? Если встать на золото и глядеть на золото…
Лабрадор как будто кладбищенский камень. Но — черный. И — где кладбище рядом с высоткой? Вообще клад, зарытый на кладбище, — не слишком ли
Правда, оставалась еще возможность — кличка. Черт его знает, как этого пса зовут. Ну, например, Арбат. Если встать на Арбат и глядеть на Арбат… Тогда, может, и Толина высотка будет кстати (Арбат почти упирается в задворки МИДа). Или, скажем, Разгуляй — чем не собачья кличка? Если встать на Разгуляя и глядеть на Разгуляй… Там вроде нет высотки. Но гостиница у трех вокзалов не так уж и далеко… Короче, если по-быстрому сгонять на Ломоносовский и расспросить пацанов во дворе… Ну не могут же не знать, как зовут такую выдающуюся собаку! Вроде бы мелочь — а очень многое может проясниться.
Осторожность, напомнил я себе, осторожность. Когда все быстро получается, может повезти не только тебе, но и тому, кто, допустим, за тобой издали наблюдает. Если „это“ настоящая ценность, а по-видимому, так оно и есть, в зоне его притяжения просто не могут не пастись всякие опасные кладоискатели. И если кто-то из них обратил на тебя хищный взор — а тот супермен в модной куртке, между прочим, именно обратил, — то самое разумное на пике везения совершить непредсказуемый, невероятный с точки зрения логики поступок.
Я такой поступок совершил — лег на дно.
Я закупил харчей, запас чаю, сигарет и четыре дня не выходил из дому. Отключился от всех дел и забот. Писал, только писал. Здесь, на этих страницах, все, что пока произошло. Пожалуй, такой наполненной паузы в моей жизни больше не было.
Тем не менее, мне кажется, какую-то ошибку я все же совершил. На чем-то прокололся. За эти четыре дня мне звонили разные люди, но был и пяток, не меньше, странных звонков. Звонок — и молчание. Проверяют? Но кто?
Возможен, конечно, и более приятный вариант — глупая влюбленная баба. Однако таких на горизонте не возникало уже давно.
Что я ощущал, когда в очередной раз трубка на все мои вопросы и подначки лишь тихонько потрескивала? Беспокойство — да. Пожалуй, даже легкий страх. Но прежде всего — любопытство, причем не житейское, а творческое. Мне интересно. Интересно, кто развлекается. Интересно, что будет дальше.
Вопрос: когда к жертве приближается убийца, жертве интересно, как ее будут убивать? Психологический момент!
Есть легенда — когда актер Качалов был смертельно болен, жена спросила его: „Вася, тебе страшно?“ Он ответил: „Не страшно, но и не любопытно“. Мне бы, пожалуй, было любопытно.
Хотя, может, это я сейчас так думаю, когда в реальности нет никакой почвы для тревоги, кроме неопределенных предчувствий? Тем более что уже два дня нет и таинственных звонков. Еще один психологический момент…
Итак, сегодня или завтра я могу без риска закрыть последнее из легко доступных мне белых пятен — имя собаки (понятие „кличка“ плохо сочетается с такой изысканной псиной). Любой мальчишка во дворе охотно окажет мне помощь. Из школы ребята возвращаются между часом и двумя. Практически любой пятиклассник…»
Я так вчитался в федулкинский манускрипт, что был разочарован и раздосадован, когда страница оказалась последней. Ведь ничего не завершилось! Это было как приключенческая книжка с оторванным концом. А дальше что?
Дальше Федулкина убили.
Но это было много дальше. Между последней страничкой машинописи и смертью под забором детского садика произошло, возможно, немало всего.
Что я знаю точно?
Во-первых, эту рукопись Федулкин оставил у меня. С целью или так? Понять это было невозможно, поскольку он часто так делал. Иногда просил прочесть, иногда просто оставлял, а то и забывал, и тогда я читал без просьбы, вернее, делал вид, что читал, бегло пролистывал, чтобы было что сказать при встрече. Федулкину много не требовалось. «Знаешь, а интересно!» Он краснел и начинал удовлетворенно бормотать, что это еще не окончательный вариант. Можно было, во имя истины, обойтись без оценок. Какая-нибудь двусмысленная фраза типа «Ты, старик, авангардист» или «У нас это не напечатают» вполне сходила за похвалу.
Во-вторых, Федулкин, очень серьезно относившийся к собственному творчеству, редко печатал свои эпохалки в одном экземпляре. Он боялся всего: ареста, обыска, пожара, грабежа, хотя только полному шизофренику пришло бы в голову грабить Федулкина. Разные копии он разносил по знакомым, именуя это конспирацией. На сей раз мне достался первый экземпляр. Может, второй он притащил Антохе? Надо будет проверить. А если какая-нибудь копия попала не в те руки… Впрочем, это была всего лишь заготовка, а черновики Федулкин не размножал.
В-третьих, он собирался пойти к тому дому на Ломоносовском, где мог, например, просто случайно столкнуться с тем суперменом в куртке или еще с кем-то, кто тоже искал «это».
Я попытался убедить себя, что занимаюсь в общем-то ерундой, строю версии из ничего. Ведь могло получиться совсем иначе: пошел провожать бабенку, а ревнивый ухажер выследил и… Но в такую случайность поверить было еще трудней: может, и Суконникова с Бармалаевым убили ревнивые ухажеры?
Совсем уж холодком прошло по животу неизбежное сопоставление: Федулкину звонили, не отзываясь, потом убили, мне звонили, не отзываясь… Неужели и меня каким-то образом подвязали к «этому», о котором я не знаю ничего, кроме вычитанного сегодня из записок Федулкина? Впору было заорать: «Да отстаньте, ничего я не знаю!» Но ведь и Федулкин, по существу, не знал ничего. А вот заорать не успел. Или — не услышали. Или — не поверили.
Я глянул на часы. Время не поджимало, но в общем-то пора было собираться. Я позвонил Антону в контору — сказали, ведет занятие. Этого мне было вполне достаточно: ведет — значит, живой.
Я запер дверь, сунул ключ под коврик и пошел к метро.
На Пушкинской, как всегда, была толчея, не протолкнуться — хвост к Макдоналдсу, коробейники у раскладных столиков, торгаши победней прямо на тротуарах. Двери в «Наташу» не закрывались, женщины сновали туда-сюда, лица мелькали, всмотреться времени не было. Но меня снующие не занимали — только те, что стоят у входа.