Ночные крылья (сборник)
Шрифт:
Для Квесады это прозвучало убедительно. Через несколько секунд Нортон сморщил лоб, и тоже согласился.
— Ладно. Может быть, так оно и есть.
Барретт больше ни с кем не поделился своими соображениями относительно Ханна. Он позволил, чтобы расспросы Ханна продолжались, пока они не иссякли сами собой, поскольку новичок ничего толком не мог рассказать. Люди начали расходиться. Двое прошли в заднюю комнату, чтобы превратить туманные общие слова Ханна и его уклончивые комментарии в передовую статью дежурного выпуска рукописной газеты лагеря «Хауксбилль» «Таймс». Мэл Рудигер залез на стол и стал кричать, что он собирается на ночную морскую ловлю, и вперед вышли четверо, которые присоединились к нему. Чарли Нортон отыскал своего привычного партнера-спорщика, нигилиста Кена Белларди, и они начали свою бесконечную дискуссию на тему: плановое хозяйство против свободного предпринимательства; дискуссию, которая надоела им до такой степени, что они охрипли, но никак не могли ее закончить. Тут и там начались поединки в стохастические шахматы. Любители уединения, которые поломали обычный распорядок своего дня, посетив здание в этот вечер, чтобы поглазеть на новичка и послушать, что он расскажет, стали разбредаться по своим хижинам, к своим обычным занятиям.
Ханн стоял отдельно от других, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что делать.
Барретт подошел к нему и неловко улыбнулся.
— Я полагаю, тебе не очень-то хотелось, чтобы тебя сегодня донимали вопросами?
У Ханна был несчастный вид.
— Мне очень жаль, что я настолько несведущ по многим вопросам. Понимаете ли, я некоторое время не имел возможности следить за событиями.
— Разумеется, понимаю. — Барретт тоже не имел такой возможности весьма долгое время, прежде чем его решили сослать в лагерь «Хауксбилль». Шестнадцать месяцев в камере под усиленным надзором, и только один посетитель за эти месяцы. Джек Бернстейн частенько захаживал к нему в гости. Добрый старина Джек. Даже сейчас, когда прошло более чем двадцать лет, Барретт не позабыл ни единого слова, ни одной интонации из этих разговоров. Добрый старина Джек или Джекоб, как нравилось ему тогда, чтобы его так называли.
— Вы, насколько я понимаю, активно участвовали в политической жизни?
— спросил Барретт.
— О, да, — ответил Ханн. — Разумеется. — Он провел языком по пересохшим губам. — А что сейчас должно произойти?
— Ничего особенного. Здесь у нас нет организационной деятельности. По сути каждый здесь сам по себе — подлинная анархическая коммуна.
— Теория подтверждается?
— Не очень, — признался Барретт. — Но мы делаем вид, что подтверждается, и тем не менее обращаемся при необходимости за поддержкой друг к другу. Док Квесада и я собираемся навестить больных. Хотите присоединиться к нам?
— А что под этим подразумевается?
— Навестить больных в наиболее тяжелой форме. Главным образом успокоить и утешить безнадежных. Возможно, это очень страшное зрелище, но так вы быстрее всего получите общее представление о лагере. Однако если вы предпочитаете…
— Я пойду с вами.
— Прекрасно. — Барретт дал знак доктору Квесаде, который пересек комнату и присоединился к ним. Все трое вышли. Вечер был тихий, влажный. Где-то далеко над Атлантикой еще громыхал гром, и темный океан тяжело ударялся о скалистую гряду, которая отделяла его от Внутреннего Моря.
Обход больных был вечерним ритуалом для Барретта, хотя и очень тяжелым с тех пор, когда он покалечил ногу. За многие годы он не пропустил ни одного обхода. Прежде чем лечь спать, он обходил весь лагерь, навещая свихнувшихся и впавших в оцепенение, укрывая их, желая им доброй ночи и исцеления к следующему утру. Кто-то должен был им показать, что они не оставлены без внимания.
Когда они отошли от здания, Ханн посмотрел на Луну. В этот вечер было почти что полнолуние, Луна сияла, как начищенная монета, ее поверхность была бледно-оранжевой и почти ровной.
— У Луны здесь совсем другой вид, — сказал Ханн. — Кратеры… а где же кратеры?
— Большинство их еще не образовалось, — пояснил Барретт. — Миллиард лет — срок очень большой даже для Луны. На ней еще только началась геологическая деятельность. Мы полагаем, что у нее есть атмосфера, вот почему она кажется нам такой розоватой. А если есть атмосфера, то в ней сгорает большинство метеоритов, бомбардирующих ее, и поэтому на поверхности еще не так много кратеров. Разумеется, там, наверху, не удосужились переслать хоть какую-нибудь аппаратуру для астрономических наблюдений. Мы можем только догадываться.
Ханн хотел было что-то сказать, но передумал.
— Не стесняйся, — сказал Квесада. — Что ты хотел сказать?
Ханн рассмеялся.
— Что проще было слетать туда и поглядеть. Мне показалось очень странным, что вы провели все эти годы, обсуждая гипотезу, есть ли у Луны атмосфера, и ни разу туда не отправились, чтобы проверить, но я забыл.
— Нам бы не помешало, если бы сюда переправили челнок, — согласился Барретт. — Но это не пришло им в голову, поэтому нам остается смотреть и гадать. Луна — популярное место в двадцать девятом году, не так ли?
— Крупнейший курорт Солнечной Системы.
— Когда я попал сюда, его только начали проектировать, — заметил Барретт. — Только для персонала правительственных учреждений. Дом отдыха для бюрократов в самом центре военного комплекса, расположенного там.
— Его открыли для избранной элиты, не принадлежащей к правительственным кругам, до суда надо мной, — добавил Квесада. — То есть в семнадцатом-восемнадцатом году.
— Теперь это коммерческий курорт, — сказал Ханн. — Я там провел свой медовый месяц. Леа и я… — Он снова запнулся.
Барретт поспешно произнес:
— Эта хижина Брюса Вальдосто. Валь — революционер до мозга костей, он рос рядом со мной. Долго был в подполье. Его заслали сюда аж в двадцать втором. — Открыв дверь, Барретт продолжал: — Он сорвался несколько недель назад и сейчас очень плох. Когда мы войдем внутрь, Ханн, стой за нами, чтобы он тебя не видел. Он может повести себя агрессивно по отношению к незнакомцу. Он совершенно непредсказуем.
Вальдосто был крепким мужчиной лет сорока семи, смуглым, с курчавыми жесткими темными волосами и, наверное, самыми широкими плечами в мире. Когда он сидел, то выглядел даже более крупным, чем Джим Барретт, что само по себе говорило о многом. Но у Вальдосто были короткие толстые ноги, ноги мужчины с ординарной фигурой, прикрепленные к туловищу великана, что полностью портило впечатление о нем, когда Вальдосто вставал. Пока еще он жил там, наверху, он мог заполучить совершенно иную пару ног, более соответствующую его телу, но категорически отказался от протезов или трансплантации. Ему хотелось иметь свои собственные, подлинные ноги, какими бы они ни были уродливыми. Он был убежден, что жить можно и с уродливыми конечностями, да к тому же привык к ним.
Теперь Вальдосто был крепко привязан к надувному матрацу. Его выпуклый лоб покрывали капельки пота, глаза блестели как слюда. Он был очень болен. Когда-то он был настолько ловким, что умудрился подбросить изотопную бомбу на заседание Совета Синдикалистов, и более десятка из них получили тяжелое гамма-облучение, но теперь он был плох. Барретту было очень больно наблюдать, как угасает Вальдосто. Он знал его более тридцати лет и надеялся при своей жизни не увидеть, как тот развалится.
В хижине был влажный воздух, словно под крышей собралось облако из пота. Барретт склонился над больным и спросил: