Ночные окна. Похищение из сарая
Шрифт:
Еще когда Топорковы рассказывали свою историю про стрельбы и чабанов, я восстановил в зрительной памяти картину завтрака в столовой, словно возвратился на полтора часа назад. Вспомнил, кто где сидел, когда вставал, где ходил и что говорил. Сейчас я прошел в кабинет и просмотрел на мониторе видеозапись, чтобы проверить память. Почти ни в чем не ошибся. Ползункова, как известно, сидела в одиночестве (если не считать кошки). За одним из соседних столиков — четверо: поэтесса, бомж, плейбой и путана. За другим: сектант, японец и казах. Любой из этих людей мог изловчиться, протянуть руку и взять часы. Остальные «гости» сидели в отдалении; правда, физик один раз вставал и проходил мимо Ползунковой за второй чашкой кофе. При этом он наклонился и сказал ей что-то веселое, отчего она засмеялась. Обращался к вдове и бомж, положив руку на ее стол. Качнуло с сильного похмелья Олжаса, он запнулся и также приложился к поверхности
Я имел свою версию похищения часов и предполагал, кто это мог сделать, но теперь стал сомневаться. Впрочем, сомнение — родная сестра истины; нужно было как следует все обдумать, прежде чем предпринимать какие-то конкретные шаги. Но теперь возникала еще одна проблема, накладывающаяся на предыдущую, — зажигалка Бижуцкого с монограммой. Вполне возможно, что эти две кражи связаны между собой. Если в Загородном Доме появился вор, то моя задача — найти его. Я был уверен, что непременно справлюсь с этим, даже не прибегая к помощи Левонидзе, поскольку иной психоаналитик бывает поискуснее опытного детектива. А вся моя работа, в принципе, заключается именно в расследовании преступлений. Тех, которые глубоко сидят в мозгах моих клиентов и готовы вырваться на свободу. Или уже вырвались.
Отодвинув шторку, я посмотрел сквозь фальшивое «окно» на Алексея и Владимира Топорковых. Они, приоткрыв рты, слушали велеречивого Бижуцкого, расхаживающего по комнате. Левонидзе сидел с полузакрытыми глазами, как дремлющий сфинкс. «А интересно было бы заглянуть и в его черепную коробку», — подумалось мне. Затем я вышел из кабинета и пошел к ним.
— …затаив дыхание, я босиком подкрался к освещенному окну моего приятеля и соседа Гуревича, — продолжал рассказывать Бижуцкий; и сам стал ходить на цыпочках, заглядывая при этом в камин, где «горели» искусственные дрова. — Надо мной висела луна, перед носом торчала зеленая штора, за которой кто-то то ли смеялся, то ли рыдал. Еще я услышал приглушенный мужской шепот. Сказано было буквально следующее: «А хряка мы заколем завтра…» Меня распирали и страх, и любопытство. Еще мучили скопившиеся газы. Извините, но накануне вечером я очень плотно поужинал. И боялся, что там, за шторой, они услышат громкое урчание в моем желудке. Или — того хуже — я произведу неожиданный залп из шоколадного орудия. Но те двое — мужчина и женщина — продолжали шептаться о каком-то хряке. «Неужели это моя жена?» — подумал я. А потом вдруг вспомнил, что в детстве меня дразнили именно «хряком». Я был очень толстый и неуклюжий. Но вспомнил я также и про то, что Гуревич сам держал в сарае здорового борова. Встал законный вопрос: так о каком хряке идет речь? Напомню вам, что было полнолуние и полночь… Конец близок, не волнуйтесь.
— Господин Бижуцкий, — прервал я его, — позвольте уж и нам закончить.
— О! — развел он руками. — Конечно. Делайте свои дела, а я пойду искупаюсь в бассейне.
Подождав, когда за ним закроется дверь, я обратился к Владимиру Топоркову:
— Вы вскользь упомянули о трех богатырях на картине Васнецова. Себя поставили в центре, как среднего брата. Но на том знаменитом полотне это место занимает основной и главный персонаж былин — Илья Муромец. Возможно, на полигоне вы действительно стояли в центре. Вполне вероятно также, что просто не помните и оговорились. Но я не сомневаюсь в том, что эта оговорка произошла неслучайно.
— А к чему?…и вообще… — начал было Владимир, но осекся и замолчал.
— Да разве это имеет какое-то значение? — поддержал Алексей.
— Имеет, — промолвил я. — Ваш брат, по-видимому, всегда и везде, с детства и до сих пор, во сне и наяву, считает себя основным и главным в вашем семейном клане, центровым.
— Ну и что тут такого? — почти прокричал Владимир, начиная злиться. Он вскочил со стула.
— Да, что? — вновь поддержал брат. — Это естественное соперничество. Мальчишки всегда борются, чтобы победить.
— Но потом они вырастают. А победы как не было, так и нет, — сказал я. — Зато на ее место приходит другое чувство.
— Какое же? — нахмурился Алексей.
— В общем-то вполне естественное, особенно по отношению к более удачливым братьям. Зависть. А затем обида и злопамятство. А далее следует целый букет из бодлеровских цветов. Пахнут они очень резко и кружат голову. Помрачают рассудок, когда думаешь только об одном. О мести.
— Ерунда все это! — вновь взорвался Владимир. — Леша, ты слышишь, на что он намекает? К чему
— Нет, — остановил его Алексей. — Пусть продолжит. Я хочу знать. Пока что это все слова.
— А вы припомните весь свой жизненный путь и все ваши взаимоотношения с братом, — произнес я.
— Никаких таких реальных фактов и доказательств не нахожу, — проворчал Алексей.
— Но они есть, — подал голос Левонидзе, вступая в действие.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ, состоящая из разных разностей
Анастасия — это моя жена. Если мне сорок девять лет, то ей на днях должно исполниться тридцать. Вполне годится и в дочери. Но нас теперь связывают совсем иные отношения: врач и пациент. В своей запертой комнате она находится уже почти год. Это вынужденная мера, а не моя прихоть. Просто Анастасия порой не в состоянии контролировать свои поступки. Она может не столько навредить другим (я — не в счет, ко мне у нее повышенная агрессия), сколько самой себе. Любой внешний раздражитель способен обострить болезнь, вызвать депрессию или, того хуже, попытку суицида. Кстати, другие ведущие специалисты в психиатрии, которых я приглашал для консультации, согласились с моими выводами и ее особым режимом.
Когда-то она была неплохим художником-графиком и подавала большие надежды. Но накануне первой персональной выставки произошел нервный срыв. Сказалось огромное напряжение. Перед этим — три дня бессонницы, почти без пищи, в непрерывных заботах по устройству выставки в модной галерее. Денег было вложено немало. Но она была и еще остается очень богатой женщиной. А в результате — скандальная история при открытии, когда Анастасию увезли прямо в карете «скорой помощи» в больницу, а оттуда — через неделю — в мою клинику. Загородный Дом к тому времени приобрел уже окончательные очертания как лечебница неврозов и функционировал вовсю. Деньги в него были вложены моей супруги, моих скудных средств хватило бы лишь на постройку загона для кроликов. Причем без самих ушастых.
Но женился я на Анастасии вовсе не из-за ее капитала. Долгое время я даже не знал, что она является дочерью одного из крупных российских банкиров. Просто она действительно была очень привлекательной: стройная фигура, копна рыжих волос, матовое лицо, зеленоватые глаза, яркие губы, а еще была умной и талантливой девушкой. И совсем не избалованная своим привилегированным положением, спокойная и вполне скромная, остроумная, начитанная. Мне тогда еще не было известно, какую сильную психическую травму она перенесла в детстве, когда ее отец, человек вспыльчивый, часто впадающий в гнев и ярость, забил прилюдно насмерть клюшкой для гольфа ее любимого спаниеля. Видела это и десятилетняя Настя. Причем за какую-то ерунду — пес опорожнил желудок на персидский ковер. Несоизмеримость наказания и проступка потрясли девочку. Она некоторое время лечилась в швейцарской клинике, затем психическое здоровье вроде бы восстановилось. Отец делал все, что мог, чтобы загладить свою вину. Он положил на ее имя в банк крупную сумму денег. С восемнадцати лет она могла распоряжаться ими по своему усмотрению. Однако богатые банкиры наивно полагают, что парой-другой миллионов долларов можно вернуть любовь или даже прощение дочерей. Нет, насколько я выяснил потом, отца своего Анастасия с того случая возненавидела и продолжает ненавидеть до сих пор. Поэтому он практически исчез из ее жизни и дает о себе знать лишь пару раз в год: коротким звонком или каким-нибудь дорогим подарком ко дню рождения. Но потому-то и сама она не вошла по собственной воле в их изысканный круг — круг бизнесменов и политиков, элитных писателей и модных артистов. Она всегда держалась от них на расстоянии, хотя по потенциальным и творческим возможностям превосходила многих. Я случайно познакомился с ней в обычном уличном кафе. Кстати, я считаю, что ее графика и живопись после заболевания стали еще ярче, глубже, проникновеннее. Ведь талант и безумие идут по жизни рядом. А красота ее лица, глаз и губ ничуть не увяла. Так мне кажется. Наверное, потому что я продолжаю ее любить. Вот в память об этой любви у меня и остался на виске шрам от удара каминными щипцами, который нанесла мне Анастасия именно здесь.
Думая о ней, я смотрел на ярко подсвеченные искусственные дрова в камине и следил за тем, что рассказывает Левонидзе. Вначале он говорил о том, что вызывало лишь досаду и легкий смех у братьев Топорковых. Например, как маленький Володя, с детства похожий на кудрявого Ленина и столь же нетерпимый к политическим оппонентам, столкнул младшего брата Алешу с деревенского мостика, отчего тот едва не захлебнулся. А через год украл у старшего брата Коли часы и расколошматил их молотком.
— Зато я научился плавать, — со смехом возразил полковник. — А часы мы с ним вместе стибрили, чтобы посмотреть — почему стрелки бегают? И вообще, откуда вам все это известно?