Ночные окна. Похищение из сарая
Шрифт:
— Чепуха! — фыркнул Владимир. — Кто может определить степень любви? Вы, что ли?
— Я всего лишь следователь на пенсии, — скромно уточнил Левонидзе. — Я не претендую на роль ловца душ, как наш Александр Анатольевич. Мне привычнее оперировать голыми фактами. Итак, вы вошли в квартиру и обнаружили мертвое тело с огнестрельной раной в голове?
— Ну да, — кивнул подполковник. — И сразу вызвал милицию. Врач уже не требовался.
— Откуда вы возвращались?
— От Белого дома. Там уже все закончилось. Я шел к Николаю, чтобы сообщить об этом. Да он и сам знал, насколько я сейчас понимаю.
— Но он не знал о том, что вы были… на стороне Руцкого. Вернее, узнал об этом лишь утром.
— Чушь! — выкрикнул Владимир. — С чего вы взяли?
— Пришлось поговорить кое с кем из защитников Белого Дома. Там было много и моих знакомых из военной среды. Да что вы так побледнели? Ничего плохого в том нет. Каждый имеет право на свою позицию. Дело в другом. Августовский путч разделил двух братьев, как во время Гражданской войны. Но еще хуже то, что вы скрыли это от Николая. А он, очевидно, рассчитывал на вас, хотя бы на вашу моральную поддержку.
Владимир молчал, ему нечего было ответить.
— Вон оно что!.. — промолвил Алексей. — Но не может же быть, что Коля застрелился именно из-за этого?
— Нет, конечно, — кивнул мой помощник. — Он не застрелился, его убили. — И без всякого логического перехода добавил: — А как он вас называл в детстве, какими прозвищами?
Оба брата непонимающе уставились на Левонидзе.
— Вспоминайте, — сказал тот. — А то я могу подсказать.
— Эники-беники, — произнес Алексей. — Была у него такая присказка, когда он над нами подшучивал.
— Именно, — усмехнулся Левонидзе. — «Эники» — средний брат, «беники» — младший. И вот приходит этот «эники», которому, судя по записке, Николай Топорков обещал свернуть шею — наверное, за предательство, к нему в квартиру. Между ними происходит серьезный разговор. Ссора. Возможно, в это время Николай действительно чистил свое табельное оружие. Владимир сидел у окна, поскольку есть свидетельница, видевшая его голову. Но на ее показания во время следствия почему-то не обратили внимания. Вернее, сочли несущественными. А это важно. Во время ссоры Владимир встал, подошел к брату.
Левонидзе направился ко мне, продолжая свою речь:
— Он взял со стола пистолет, зашел сбоку от Николая и выстрелил ему в висок. Потому что всегда завидовал не только вам, Алексей, но и старшему брату-генералу. Затем стер с пистолета свои отпечатки и хладнокровно вложил оружие в руку Николая. Только совершил одну существенную ошибку. Вложил пистолет в левую руку, потому что сам левша. И каким же идиотом был следователь, который вел это дело, ответьте мне теперь?
В наступившей тишине слышалось лишь жужжание залетевшей в комнату осенней мухи. И тут раздался нечеловеческий крик:
— Не-е-е-т!!!
Этот жуткий вопль исторгся из горла Владимира Топоркова. Он встал на подгибающихся ногах, сделал шаг в мою сторону, а затем рухнул на пол. Алексей продолжал сидеть на стуле у окна, буквально оцепенев. Левонидзе бросил папку на стол, словно ставя последнюю точку в «игре».
— Нужно позвать Жана, чтобы прибрать тут, — произнес я, глядя на бесчувственное тело.
Я медленно шел по аллее парка, обдумывая случившееся. За мной плелись Бижуцкий (Б.Б.Б.) и прихрамывающий физик-ядерщик, опирающийся на тяжелую трость из сандалового дерева. Тарасевич расчесывал пышную бороду и ухмылялся, а Бижуцкий продолжал вещать:
— …так какого же хряка они хотели зарезать? И кто были эти двое — мужчина и женщина? Один из них, несомненно, мой сосед Гуревич. Но то, что вместе с ним находится моя жена, в этом я уверен не был. И сколько бы ни заглядывал украдкой в окно, определить не мог, поскольку женщина сидела за китайской ширмой. Высовывались лишь ее ноги в белых шелковых чулках. Дама не то смеялась, не то тихо рыдала. А взъерошенный Гуревич в нижнем белье, расхаживая по комнате с бутылкой портвейна, походил на пузатого сатира, соблазняющего (или уже соблазнившего?) нимфу. Да еще эта чертова луна над моей головой буквально давила на меня своим тяжелым свинцовым диском. И тут я вдруг почувствовал, что за моей спиной кто-то стоит, едва ли не дышит в затылок Я похолодел от накатившего на меня ужаса…
— Это был сам хряк на задних лапах, — сказал Тарасевич и заржал, как мерин, да еще замахал на Бижуцкого тростью.
— Ну вас! — обиделся Борис Брунович. — Несерьезный вы человек, как вам только водородную бомбу доверили…
— Водородные бомбы — позавчерашний день, — усмехнулся физик-ядерщик. — Сейчас в моей лаборатории разработали оружие нового поколения. Маленькая коробочка в термостате, а внутри — атомарный йод с некоторым реагентом. Химические составы входят в соединение, когда коробочку вынимаешь из термостата. Оставляешь эту штуковину в супермаркете какой-нибудь европейской столицы и уезжаешь. Через два часа четырех кварталов нет. Ой, чего это я вам говорю? Я же подписку о неразглашении давал. Впрочем, не важно, плевать. Все равно весь мир катится к черту.
— Пожалуй, — согласился Бижуцкий.
Чтобы не встретиться с ними, я свернул на боковую тропинку. «Итак, с Топорковыми все выяснилось. Или еще не все? Сейчас Владимира перенесли в одну из жилых комнат на втором этаже. Его сердечный приступ оказался не так опасен. Я сделал укол и велел Параджиевой никого не пускать к больному. Ему требовался полный покой. Но и Алексей Топорков решил не покидать клинику, по крайней мере, в течение ближайших суток. Я позволил ему остаться. Может быть, зря, как мне вдруг подумалось теперь, когда я вспомнил его леденящий взгляд, словно он смотрел на меня из глубины бездонного черного колодца.
Странно, но точно такой же взгляд был и у идущего мне навстречу человека с рыжими усами, рядом с которым вышагивал Левонидзе.
— Знакомьтесь — Волков-Сухоруков, Федеральная служба безопасности, следователь по особо важным делам, — представил мне своего спутника Георгий.
Я пожал протянутую руку. Волков-Сухоруков чуть улыбнулся уголками губ. Глаза у него были желтоватого цвета.
— Боже мой! Сам господин Тропенин, легендарный кудесник по выпрямлению мозговых извилин! — с наигранным восторгом сказал он. — Неужели это не сон, а явь? О вас в столице ходят такие слухи… что страшно делается. Но я представлял вас гораздо старше. Как Фауста.