Ночные окна. Похищение из сарая
Шрифт:
В 16.30 мне позвонил отец Анастасии. Я сидел в кабинете-лаборатории и просматривал видеозапись за сегодняшний день. Попутно через фальшивые зеркала-окна следил за тем, что происходит в соседних комнатах. Там собрались некоторые из моих «гостей».
— Я сейчас в Лондоне, — сообщил мне господин Шиманский. — Как только улажу свои дела, прилечу в Москву и хочу навестить дочь.
— Не рекомендую. Она еще не в той форме, чтобы вас видеть.
— Ерунда! Все это детские капризы и выдумки.
— Анастасия — давно не ребенок, а взрослая женщина. Вы как-то постоянно забываете об этом, Владислав Игоревич.
— А может быть, ее перевести в какую-нибудь клинику в Швейцарии? Не доверяю я нашим отечественным психиатрам. Все-то они лгуны и пройдохи, еще с советских времен.
— Нечего было на ее глазах убивать собаку клюшкой от гольфа, — сердито ответил я. — Не было бы и дальнейших срывов в психике.
— Ну ладно, ладно, — сказал он более миролюбиво. — То — дело прошлое. А вот кто подбросил ей голову пса накануне выставки? Надеюсь, в этом-то вы меня не обвиняете, дорогой зятек?
Да, в этом я его не обвинял. Его в те дни в Москве не было, проворачивал свои дела в Штатах. И не мог он так поступить просто по определению, потому что любил дочь. Анастасия в те дни не покидала галерею, готовясь к открытию выставки. Я ей, как мог, помогал. В основном пытался снять нервное напряжение. От препаратов она отказывалась. Приходилось добавлять успокаивающие лекарства в чай. Все должно было пройти успешно. Но вот что случилось.
В галерее находилась комната отдыха, в служебных помещениях. Анастасия в тот день прилегла отдохнуть в удобное кресло. Я сам «погрузил» ее в сон. И ушел пить кофе. Когда Анастасия проснулась, она обнаружила у себя в ногах отрезанную голову спаниеля, а ее руки и платье были измазаны в крови. Дальнейшее — понятно.
— …Так что ждите меня в гости, — продолжил господин Шиманский.
Я представил себе этого самоуверенного, властного типа, который сидит сейчас в своем лондонском офисе, задрав ноги на стол, покуривая дорогую сигару и глядя на Биг-Бен, и понял, что его не остановить.
— Только не берите с собой слишком много народа, — сказал я. — Вы со своей военизированной свитой всех больных распугаете.
— Не волнуйтесь, — засмеялся он. — Будем только я и мой пилот. У вас есть вертолетная площадка?
— Ну, если у вас не «Черная акула», то сядете на теннисный корт.
— Хорошо. Мой летательный аппарат маленький, спортивный. До встречи.
Я повесил трубку и посмотрел через фальшивое окнозеркало на Анастасию. Она была прекрасна. Если бы только не показывала мне язык.
В соседней комнате — слева От меня — возле пузатого самовара чаевничали Олжас, Сатоси, Бижуцкий, Парис, Ахмеджакова и Тарасевич. Справа пили кофе шестеро других «гостей-апостолов». (Даже мадам Ползункова, прервав на время поиски Принцессы.) Обслуживали их Жан и Жанна. Я сосредоточил внимание на левой комнате, усилив звук. Здесь происходил интересный разговор. Очень агрессивно вела себя поэтесса Ахмеджакова, нападая на всех подряд. Пока что словесно. Но я знал, что одного из своих мужей она залила с ног до головы густо разведенными белилами с синькой, другому едва не откусила кончик носа, а на вручении ей престижной премии «Золотой Пегас» тюкнула этой статуэткой председателя жюри по лбу (поскольку это был еЩе один из ее супругов — что-то не поделили, вынеся «сор из избы»). Порой ее одолевало демоническое раздражение вследствие психической неустойчивости, которой подвержены практически все творческие натуры. Но я чувствовал, что мое вмешательство сейчас было бы преждевременным. Рецидив еще не наступил.
— ..Л вы вообще помолчали бы! Почему вы всюду разгуливаете в мерзопакостной пижаме? — выговаривала поэтесса Бижуцкому; тот действительно щеголял в ней с утра до ночи (вернее, менял по нескольку раз в сутки, пользуясь особым расположением Параджиевой, поэтому двубортная пижама всегда была свежа и элегантна, как модный костюм от Кардена). Сейчас Б.Б.Б. сидел с виноватым видом, потупившись.
— Я просто хотел дорассказать ту таинственную историю с моим соседом Гуревичем, когда я в полночь и полнолуние заглянул к нему в окно, — смущенно пробормотал он. — Видите ли, дорогая, ведь и за мной в это время подглядывал Некто. А в комнате, за китайской ширмой, сидела явно моя жена. Но… это была не она! Двойник-с, инкуб, суккуб, что хотите, хоть чудовище Франкенштейна! Да-с. В этом мне пришлось убедиться много позже. И тут не обошлось без оккультных сил, как мне кажется. А самое интересное-то — впереди.
— Ах, да замолчите же вы! — заорала ему в лицо Ахмеджакова, сотрясаясь от злости. — Сами вы порождение оккультных сил! Не хочу ничего слушать. Скажите, — обратилась она к Тарасевичу, — вы хромы от рождения, или вам коллеги-физики ногу переломили в борьбе за Нобелевскую премию? — Ученого-ядерщика задеть чем-либо было трудно. Он благодушно усмехнулся:
— Я ведь притворяюсь. Трость ношу', чтобы только от собак и дамочек отбиваться, а бегаю не хуже таракана. А почему вы спрашиваете?
— Хромых да косых дьявол метит, — отозвалась поэтесса, взглянув на Сатоси. Намек был более чем прозрачен. Косоглазие у японца было врожденным. Однако и он лишь вежливо улыбнулся, выставив жемчужные лошадиные зубы. Его давний сокурсник Олжас, с лицом круглым, как блин, невозмутимо пил чай, не забывая прикладываться и к заветной фляжке. Опасливо посмотрев на него, поэтесса накинулась на молодого плейбоя Гамаюнова.
— Ну! — сказала она. — И не надоело вам быть содержантом у этой, как ее… Мадахари? Вся Москва талдычит.
— Харимади, — поправил Парис. — А вот, кстати, о метках. Родимые пятна на морде — они ведь тоже не от Бога.
Поэтесса непроизвольно коснулась родинки на щеке, вспыхнула. Мне показалось, что она сейчас опрокинет на плейбоя кипящий самовар. Сдержалась. Да и Жан стоял рядышком, готовый перехватить ее руки. Он у меня в этом отношении достаточно вышколен. Чует опасность, как бультерьер.
— Господин Сатоси, а правда, что вы прибыли в Москву с конфиденциальной миссией вести переговоры с этой Харимадой о передаче Японии Курильской гряды и острова Сахалин? — язвительно спросила Ахмеджакова, решив, видно, не обращать на такую мелюзгу, как Гамаюнов, никакого внимания.
— Правда-правда, — закивал головой Сатоси. — А также мне поручено прозондировать почву о сдаче Кольского полуострова Норвегии, Тульской области — Швейцарии и Северного полюса — Молуккскому архипелагу. Трудная работа, госпожа, почти как у Рихарда Зорге.
— Ид-диот… — процедила сквозь зубы поэтесса.
Она повертела головой, не зная, в кого бы еще бросить камень.
— Один из моих мужей был неплохим драматургом, но большой дрянью, — гневно произнесла Ахмеджакова, обращаясь теперь не конкретно к кому-либо, а говоря просто вслух, не спуская при этом глаз с пузатого самовара. Тот в ответ что-то булькнул. — Однажды я решила ему насолить, позвонила главному редактору одной литературной газеты и сказала, что мой благоверный намедни испустил дух в результате запора каловых масс. Редактор, дурак, поверил и на следующий день выдал в газете некролог. Муж, еще больший дурак, помчался выяснять отношения, устроил скандал, требуя опровержения. Через пару дней это опровержение появилось на последней странице, мелким шрифтом. Мужа это не устроило. Он настаивал на первой странице и на более крупном шрифте. Но спустя еще пару дней от всех этих треволнений угодил в больницу и действительно окочурился.