Ночные рейды советских летчиц. Из летной книжки штурмана У-2. 1941–1945
Шрифт:
– Уже все давно сны видят, а вы где-то болтаетесь. Что случилось? – В голосе Маменко слышатся слезы.
Ульяненко отвечает спокойно:
– Ничего не случилось. Фрицев бомбили.
– Но другие возвратились с бомбами. Снегопад густой.
– Верно, снегопад. А бомбить можно.
– Ненормальные, – буркнула Маменко.
Я молча помогаю зачехлить и закрепить машину. Махнув на прощание рукой Верочке, плетусь за Ульяненко. Вокруг удивительно тихо, и мне странно слышать эту мягкую всеобъемлющую тишину. С неба, покрытого облаками, сыплется легкая изморось. Не верится даже, что всего лишь около получаса
Все вокруг тускло-серое: и зябкий свет зимнего рассветного утра, и льдистый блеск дороги. Все вокруг рыхлое: низкие облака и земля, тишина и усталость. Затекшие ноги ведут медленный счет шагам. Сердце глухо стучит. Знакомая дорога с аэродрома кажется до бесконечности длинной. Ни начала, ни конца…
Ульяненко останавливается, чиркает спичкой. Маленький огонек освещает на секунду ее нахмуренное, измученное лицо. Я вижу, как рядом со мной плывет в воздухе багровая точка – огонек папиросы. И все это уже было где-то со мной: и ночь, и изморось, и идущая рядом Ульяненко, и плывущая в воздухе багровая точка. Словно замкнулся круг и я возвращаюсь в исходный пункт. И все же, как тогда, когда погибла Дуся Носаль, мне трудно молчать, почти невозможно молчать, но я молчу, и мне тяжело. Прозябшие, голодные, усталые, мы добрели до шоссе и присели у обочины, подстелив под себя газеты. Ждем попутную машину, не в силах больше двигаться.
– Ты ужинала?
– Нет.
Я достаю из кармана бутерброд с котлетой. Повертев, делю пополам и протягиваю Нине.
– Спасибо.
– На здоровье.
Пожевали. Помолчали.
– Послушай, Нина…
– Тс-с-с, – приложила она палец к губам. – Слышишь? Птички…
Я с недоумением посмотрела на нее и прислушалась. В ветках кустарника жалобно и грустно перекликались две птицы. Словно бы искали одна другую и никак не могли найти.
– Они плачут, – сказала Нина. – Ты послушай только. У них горе. – Она тяжело вздохнула. – Все плачут. Люди, птицы, земля…
От ее тона у меня побежали мурашки по спине и появилось смутное подозрение: у нее что-то произошло.
– Что с тобой?
– Петровича сбили.
Я онемела. От стыда хоть провались сквозь землю. Ох и дура! Какая же я дура! Не разглядела, какую боль, тяжесть носит близкий человек. Петровича, летчика из полка тяжелых бомбардировщиков, Нина очень любила, я знала это.
– Ну и ночка была у нас! – Нина обняла меня за плечи. – Расскажи кому – не поверят. Но я ничего не могла с собой поделать. Одно желание – бить их… Словно во сне вся ночь. Сейчас очнулась: тяжело… А жить надо, бить их надо. Ты не обижайся на меня.
– Вот еще!..
Про себя подумала, что люди часто бывают несправедливы друг к другу. Мы справедливы в большом, в общих устремлениях и вере в нашу победу, в работе, ратном подвиге и гражданском долге. Но есть еще каждый день, каждый час, каждая минута. Из них складывается жизнь человека – такая сложная и трагически короткая жизнь. И как мы, люди, порою подрываем ее. Подрываем невниманием, незаслуженной обидой. Подрываем неверием и незаслуженным словом. Подрываем – думая о человеке. Подрываем – не думая о нем.
За обедом все разговоры вертелись вокруг нашего последнего полета. Тут были и осуждения, и недоумение, и восхищение, и порицания. Замполит Рачкевич сказала, что послала политдонесение, в котором отметила, что наш экипаж сделал больше всех вылетов в очень сложных метеоусловиях. Потом обняла нас за плечи и с жалостью сказала:
– Боже мой! Какие вы еще девчонки! Совсем девчонки…
– Что вы, Ульяненко в декабре уже двадцать стукнуло.
– На двоих, значит, сорок? Зрелость!
Нина молчала, а замполит вдруг сказала:
– Кстати, ты почему юбилей свой умалчиваешь, Ульяненко?
Нина с недоумением посмотрела на Рачкевич.
– Не прикидывайся. У тебя ведь уже пятьсот боевых вылетов.
– Ну и что?
– Как – что? Согласно приказу народного комиссара обороны за пятьсот вылетов можно представить к званию Героя, – пояснила комиссар.
– А я и не знала. Да разве дело в наградах?..
Я видела, Нине был в тягость этот разговор. Ей хотелось уйти, побыть одной, но ведь вот так просто не оборвешь старшего, не уйдешь. Наконец замполит отпустила нас.
– К чему все награды, если нет человека? – вырвалось у Нины, и она, оставив меня, пошла к морю.
С этой ночи моя фронтовая жизнь как бы разделилась на две части. Первая, оставшаяся позади, текла в моих воспоминаниях по каким-то естественным, понятным и привычным законам, когда все происходившее со мной или в поле моего зрения воспринималось как должное. Я смотрела тогда на людей, на окружавший мир с полным доверием и открытой душой. Я будто перешагнула через какой-то таинственный порог, за которым почувствовала себя другим человеком – заново прозревшим, понявшим, что в жизни не так все просто, не так уж она приветлива, не так легко быть в ней человеком.
Пилотаж У-2 в тумане
«26.01.44 – 5 полетов – 7 ч. Катерлез. Джейлав. Разведка: Багерово – Джейлав – В. Бабчик. Сбросили 20 бомб… 2 сильных взрыва…»
Облака делали неразличимыми день и ночь. К тому же мы очень уставали. Спали мало. Ночью или полеты в сложных метеоусловиях, или ожидание мало-мальски сносной погоды, чтобы взлететь. Днем наваливалась бессонница от перенапряжения. Только забудешься тяжелым сном, как объявляется подъем на обед, потом получение задания. И снова к самолетам.
В эту ночь сначала все шло как всегда: немцы стреляли, мы маневрировали. Возвращались. Заправлялись и снова уходили на задание. Уже после полуночи, отбомбившись в пятый раз, мы взяли курс домой. При подходе к Керченскому проливу я взглянула налево, и сердце забилось в бешеном галопе: огромное белое покрывало окутало Азовское море и собиралось покрыть Таманский полуостров. Я попросила летчицу жать на всю железку, но мое «скорее» оказалось пустым, ибо туман двигался быстрее, чем мы летели. На беду, усилился ветер, и мы почти не продвигались вперед. Самолет как будто буксовал. Было такое ощущение, что его за хвост тащило в море. Заместитель командира эскадрильи Худякова, в экипаж которой меня только что перевели, назначив штурманом звена, пропела с горечью: «Прощай, любимый берег…» Решили снизиться, но ветер, видно, всюду разгулялся не на шутку. На выбранной нами высоте он был попутно-боковым.